— Почему вы называете это «дневной комнатой»? — спрашивал Айова Боб. — Я что имею в виду: если Ронда возвращается в Хэмптон-бич, то когда она это делает? Я хочу сказать, что все в порядке, если она здесь живет, но почему мы не говорим, что она живет здесь, почему она этого не говорит?
— Она хорошо справляется со своей работой, — сказал отец.
— Но она живет в своей дневной комнате, — сказала мать.
— Что такое «дневная комната»? — спросил Эгг. Но было похоже, что это хотели узнать все. Мы с Фрэнни часами прослушивали комнату Ронды через интерком, но прошло несколько недель, прежде чем мы узнали, что такое «дневная комната». Утром, но не очень рано, мы подключались к комнате Ронды. Прислушавшись на какое-то время к дыханью, Фрэнни заявляла:
— Спит. А иногда:
— Курит сигарету.
Поздно ночью мы с Фрэнни долго слушали, и потом я говорил:
— Возможно, читает.
— Издеваешься? — спрашивала Фрэнни. Когда нам это надоедало, мы начинали прослушивать другие комнаты, одну за другой или все сразу. Проверяли атмосферные помехи Макса Урика, вместе с которыми мы иногда слышали его радио. Проверяли бульканье кастрюль в подвальной кухне миссис Урик. Мы знали, что «3F» принадлежит Айове Бобу, и время от времени улавливали там позвякивание гантелей; иногда мы прерывали его своими комментариями, типа: «Давай, дед, еще быстрее! Заставь эти штуки трещать по-настоящему, ты что-то медлишь».
— Чертовы дьяволята, — бормотал Боб или иногда стучал друг об друга обеими гантелями рядом с интеркомом, так что мы с Фрэнни отскакивали в сторону и хватались за наши звенящие уши.
— Ха! — кричал тренер Боб. — Получили на этот раз, недоноски, а?
— Псих в номере «3F», — транслировала на всю гостиницу Фрэнни. — Закройте двери. Псих в номере «3F».
— Ха! — ворчал Айова Боб между качанием пресса, отжиманиями, приседаниями или работой с гантелями. — Да этот отель и создан для психов.
Как раз Айова Боб и подтолкнул меня к поднятию тяжестей. То, что случилось с Фрэнни, пробудило во мне желание стать сильнее. К Дню благодарения я пробегал шесть миль в день, хотя по программе школы Дейри бег по пересеченной местности не превышал двух с четвертью миль. Боб посадил меня на обильную диету из бананов, молока и апельсинов.
— И еще — макароны, рис, рыба, много зелени, уйма овсянки и мороженое, — сказал мне старый тренер.
Я поднимал тяжести два раза в день, а в дополнение к шести милям пробежки я бегал каждое утро спринтерскую дистанцию в Элиот-парке.
Сначала я просто начал набирать вес.
— Отставь бананы, — сказал отец.
— И мороженое, — сказала мать.
— Нет, нет, — сказал Айова Боб. — Мускулам нужно время.
— Мускулам? — переспросил отец. — Да он просто толстеет.
— Ты выглядишь как херувимчик, милый, — сказала мать.
— Ты выглядишь как плюшевый медвежонок, — сказала мне Фрэнни.
— Просто продолжай есть, — сказал Айова Боб. — С тем, как ты качаешься и бегаешь, скоро все переменится, не успеешь и глазом моргнуть.
— Прежде, чем его разорвет? — поинтересовалась Фрэнни.
Мне пошел, как говорят, пятнадцатый год; междy Хэллоуином и Рождеством я набрал двадцать фунтов; я весил сто семьдесят фунтов, но по-прежнему был всего лишь в пять футов шесть дюймов высотой.
— Мужик, — сказал Младший Джонс, — если мы тебя выкрасим в черный с белым и нарисуем круги вокруг глаз, ты будешь совсем как панда.
— В один прекрасный день, очень скоро, — сказал Айова Боб, — ты внезапно сбросишь свои двадцать фунтов и станешь твердым, как камень.
Фрэнни демонстративно вздрогнула и пнула меня под столом:
— Крепкий, как камень, — воскликнула она.
— Это уж слишком, — сказал Фрэнк, — все это: и поднятие тяжестей, и бананы, и беганье вверх-вниз по лестнице.
В те дни, когда по утрам шел дождь, вместо спринтерской дистанции в парке Элиот я бегал вниз-вверх по лестнице отеля «Нью-Гэмпшир».
Макс Урик пообещал, что бросит в лестничный колодец гранату. А одним очень дождливым утром Ронда Рей остановила меня на площадке второго этажа; на ней была ночная рубашка, и она выглядела особенно заспанной.
— Позволь мне вот что тебе сказать, это все равно что подслушивать любовников в соседней комнате, — сказала она. Ее комната была ближе всего к лестнице. Она любила называть меня Джоником. — Я не возражаю против топота ног по лестнице, Джоник, — сказала она, — но твое дыхание меня достает. Я никак не могу понять, — сказала она, — то ли ты умираешь, то ли собираешься кончать, но позволь мне сказать, что у меня от этого волосы на голове шевелятся.