Фавориты Фортуны

Этот день должен был стать самым чудесным в его жизни: он входит в переполненный Сенат в венке из дубовых листьев — и вся Палата встает и его приветствуют овацией такие уважаемые люди, как Флакк, принцепс Сената, и Марк Перперна. Единственный случай нарушения введенных Суллой новых правил поведения в Сенате.

А вместо этого Цезарь переводил взгляд с одного лица на другое, ожидая увидеть выражение тайной радости или презрения и втайне гадая, насколько распространилась клевета и кто презирает его. Пока он шел к своему месту, он был словно в агонии. Его никто не поддержал, когда он поднимался к заднему Ряду, где заседали pedarii — заднескамеечники и где, как считал молодой Цезарь, должен сидеть он. Но Сулла крикнул ему, чтобы он располагался в среднем ярусе, среди героев войн. Конечно, некоторые посмеивались, но то был добрый смех, который был призван ободрить его. Однако он принял это за издевательство. Юному сенатору хотелось как можно незаметнее прокрасться в самый дальний, темный угол. Но он не проронил ни единой слезинки.

Когда после собрания — довольно скучного — Цезарь вернулся домой, он увидел мать, ждущую его в атрии. Это на нее не похоже. Она всегда занята и редко покидает свой кабинет надолго в течение дня. Но сегодня Аврелия терпеливо ждала своего сына, не имея представления о том, с чего начать разговор о предмете, который она совсем не хотела обсуждать. Конечно, будь Аврелия болтушкой, ей было бы легче. Но она не могла выговорить ни слова, позволив сыну в молчании снять тогу. Потом, когда он хотел пройти к себе, она поняла, что должна сказать хоть что-то, иначе он уйдет и этот досадный разговор так и не состоится.

— Цезарь, — окликнула мать и снова замолчала.

С тех пор как он надел тогу мужчины, она взяла за правило обращаться к нему по когномену, в основном потому, что Гаем Юлием она звала своего покойного мужа — другого Гая Юлия для Аврелии не существовало. К тому же она совсем не знала своего сына — кара за все те годы, когда Аврелия держала маленького Цезаря на расстоянии, потому что боялась избаловать одаренного и обаятельного ребенка, всеобщего любимца, и не могла позволить себе быть с ним доброй и ласковой.

Цезарь остановился, удивленно подняв брови.

— Да, мама?

— Сядь. Я хочу поговорить с тобой.

Он сел, удивленно глядя на нее, словно заранее знал, что ничего важного она сказать не может.

— Цезарь, что произошло на востоке? — смело спросила она.

Любопытство сменилось изумлением.

— Я исполнил свой долг, завоевал гражданский венок и угодил Сулле, — сказал он.

Ее красивый рот вытянулся в тонкую линию.

— Не увиливай, тебе это не идет.

— Я не увиливаю.

— Но и не говоришь того, что я хотела знать!

Он отдалился, взгляд стал холодным.

— Я не могу сказать тебе того, чего не знаю.

— Ты можешь сказать мне больше, чем сказал.

— О чем?

— О неприятности.

— О какой неприятности?

— Неприятности, которую я вижу в каждом твоем движении, в каждом взгляде, в каждой твоей отговорке.

— Нет никакой неприятности.

— Я этому не верю.

Он поднялся, чтобы уйти, хлопнув себя по бедрам:

— Я не могу помочь тебе верить, мама. Никакой неприятности нет.

— Сядь!

Он снова сел, тихо вздохнув.

— Цезарь, я все равно узнаю. Но мне хотелось бы, чтобы я узнала об этом от тебя, а не от других.

Он склонил голову на плечо, длинные пальцы рук переплелись, веки опустились. Цезарь пожал плечами:

— Я получил великолепную эскадру от Никомеда, царя Вифинии. Конечно, это уникальное достижение. И про меня сразу стали говорить, будто мне удалось это лишь потому, что я стал любовником царя. В результате я вернулся в Рим не с репутацией храброго, талантливого и даже ловкого офицера. Я теперь известен как человек, продавший свое тело ради достижения великой цели, — проговорил он, не открывая глаз.

Аврелия не смягчилась от жалости, не вскрикнула от ужаса, не возмутилась. Она просто сидела молча, пока сын не открыл глаза, чтобы увидеть реакцию собеседницы. Их взгляды встретились — два трудных человека, причиняющие друг другу скорее боль, чем утешение, но готовые к разговору.

— Неприятность большая, — сказала она.

— Незаслуженное пятно.

— Конечно.

— Я не могу с этим бороться, мама.

— Должен, сын мой.

— Скажи мне как!