Мой дядюшка Освальд

А. Р. Уорсли был захвачен моим рассказом.

— Господи, Корнелиус, ну и нахалюга же ты! Чистейшей воды нахалюга! А в результате ты богатый молодой человек!

— Недостаточно богатый, — сказал я. — Я хочу сделать миллион фунтов прежде, чем мне исполнится тридцать.

— И я верю, что ты их сделаешь, — сказал Уорсли. — Я искренне верю, что сделаешь. Ты обладаешь способностью к запредельным вещам. У тебя бесподобный нюх на успешное предприятие. Тебе хватает смелости действовать быстро. А что самое главное, ты лишен всякой щепетильности. Иными словами, ты имеешь все данные, чтобы стать нуворишем и даже миллионером.

— Спасибо, — сказал я.

— Подумать только, многие ли семнадцатилетние мальчишки поехали бы в одиночку в какой-то там Хартум в поисках порошка, который, еще неизвестно, существует или нет? Очень немногие.

— Я не собирался упускать такой шанс, — сказал я.

— У тебя верный нюх, Корнелиус. Великолепный нюх. Я тебе даже немного завидую.

Мы сидели и пили портвейн. У меня в руке дымилась маленькая гаванская сигара. Я предложил такую же хозяину, но он предпочел свою вонючую трубку. Эта трубка испускала больше дыма, чем любая другая, мною виденная. Это было, словно маленький военный корабль прикрывает себя дымовой завесой. А за этой завесой А. Р. Уорсли, хмыкая и бормоча, обсуждал сам с собою мои парижские приключения.

— Удивительное предприятие!.. Какое самообладание!.. Какое потрясающее нахальство!.. И вполне приличная химия, изготовление этих пилюль.

Затем наступила тишина. Вокруг его головы клубилось облако дыма. Когда он поднес к губам бокал портвейна, тот исчез за дымовой завесой и вскоре вновь появился уже пустой. Я наговорил вполне достаточно, так что теперь молчал.

— Ну что ж, Корнелиус, — сказал наконец Уорсли, — сейчас вы раскрылись передо мной. Пожалуй, я тоже могу сделать нечто аналогичное.

Он сделал паузу. Я ждал, что же последует дальше.

— Понимаешь, — начал Уорсли, — эти последние годы были для меня удачными.

— Да?

— Когда у меня найдется время, я непременно напишу статью. И если мне повезет, ее могут даже напечатать.

— Химия? — спросил я.

— Немножко химии, — сказал Уорсли, — и уйма биохимии. Это пограничная область.

— Я бы с радостью послушал.

— Правда?

У него явно чесался язык.

— Конечно. — Я налил ему еще стакан портвейна. — У вас в запасе масса времени, потому что мы обязаны кончить эту бутылку сегодня.

— Прекрасно, — сказал Уорсли и начал свой рассказ. — Ровно четырнадцать лет назад, зимой тысяча девятьсот пятого, я заметил золотую рыбку, вмерзшую в лед пруда, который в моем саду. Через девять дней наступила оттепель. Лед растаял, рыбка вильнула хвостом и уплыла, ничуть при этом не пострадав. Это заставило меня задуматься. Рыбы принадлежат к хладнокровным. Какие еще хладнокровные способны сохраняться при низких температурах? Таких, наверное, очень много. Тут появился вопрос о сохранении при низких температурах бескровных форм жизни. Под бескровными я имею в виду микробы и всякое прочее. Затем я спросил у себя: «Но кому это вдруг потребуется сохранять бактерии? Только не мне». Затем я задал себе другой вопрос: «Какие живые организмы нуждаются в длительном хранении больше всего?» Ответ появился мгновенно: сперматозоиды!

— Почему сперматозоиды? — удивился я.

— Я и сам этого толком не знаю, — сказал Уорсли, — особенно если учесть, что я химик, а не биолог. Но у меня возникло какое-то чувство, что это будет важным достижением. И тогда я начал опыты.

— С чем? — спросил я.

— Со спермой, разумеется. Живой спермой.

— С чьей?

— Со своею собственной.

В последовавшей за этим тишине я ощутил легкий укол смущения. Когда кто-нибудь мне рассказывает, как он что-нибудь там делает, мне тут же представляется живая сцена. Это может быть короткая вспышка, но это случается всегда, случилось и сейчас. Я видел старого неопрятного А. Р. Уорсли, делающего в лаборатории то, что ему пришлось делать ради эксперимента, и поневоле смутился.

— В борьбе за торжество науки нет недозволенных вещей, — сказал он, почувствовав мое смущение.

— Да, конечно, я абсолютно с вами согласен.

— Я работал в одиночку, — сказал Уорсли. — И преимущественно ночью. Никто не знал, чем я занимаюсь.

Его лицо снова исчезло за дымовой завесой и снова появилось.