Девятный Спас

Вздрогнул Зеркалов, сунул оружие в седельную кобуру. Не мог он против сына пойти.

Да уж и поздно было. Попов подъехал вплотную, а в руке у него была обнажённая, перепачканная кровью шпага.

— С боем до лошади пробивался, — взволнованно стал он рассказывать. — Челяди англицкой положил человек пять, не то шесть. Воротник мне прострелили, шляпу сшибли, ножны с пояса оборвали. Да не в том дело! Зря всё! Не написал Витворт донесения!

Слушать его Автоному Львовичу было некогда. С минуты на минуту должны были от Ромодановского нагрянуть.

— Что Витворт! — перебил он Попова. — Тут дела пострашнее! Кругом измена. Никому верить нельзя! Юла, и тот иуда! Будь в ермитаже, жди меня. Я к князь-кесарю!

Разъехались.

Едва стих топот поповской лошади, отец с сыном спешились. Автоном хлестнул обоих коней, чтоб умчались подальше в ночь, сам повернул в сторону Преображенского дворца.

А по яузской дороге, шагах в трехстах, приближались огни, много. Уж это точно по зеркаловскую душу. И всадники там были, и знакомая колымага с фонарями.

Затаившись под кустом, гехаймрат проводил взглядом князь-кесарев поезд. Самого Ромодановского за тёмными стёклами кареты было не разглядеть, но на козлах, рядом с кучером восседал огромный Илейка Иванов, всему великому делу погубитель. Быстро ж они поспели.

А только за Автономом Зеркаловым всё равно не угнались.

— Идем, Петюша, спешить надо.

* * *

Когда прискакали всей шумной ордой в Преображёнку, князь-кесарь, даром что старик, выпрыгнул из колымаги на ходу и, тряся пузом, побежал к приказной избе. Притом кричал хрипло:

— Где он? Где Автоношка? Подать его!

Про Ильшу позабыл, поэтому богатырь спокойно слез с козел, огляделся.

В казённом городке никто не ходил, никто не молчал — все носились взад-вперёд, орали друг на дружку. Содом и Гоморра. Вот какого страху нагнал Ромодановский.

В приказной избе, где полагалось быть гехамс… грехамсрату (точное название чина Илья так и не запомнил) — ну, в общем, Зеркалову, загалдели ещё громче, чем на улице. Взяли, что ли? Не похоже. Вынесли какого-то на руках, но не грехамсрата. Какого-то тощего, у которого болтались ноги. Башмаки с пряжками показались Ильше знакомыми. Юла это был, вот кто. Тут мастера окликнули. Обернулся — Лёшка. Идем, говорит, со мной. Нам велено в ермитаже ждать.

На это Ильша спросил две вещи: что за «ермитаж» такой и кем велено.

— Зеркаловым. Идём же! Тут никому верить нельзя, изменники кругом, — зашипел растрёпанный Лёшка.

— Он самый первый изменник и есть.

Но Лёшка не поверил.

— Ты что, с ума сошёл? Автоном Львович кому вместо отца, помнишь? Ступай за мной. Потолкуем, подумаем.

Потолковать-подумать Илья был не прочь. Оно всегда полезно. Особенно, когда вокруг все вопят и бегают.

Ермитаж оказался маленькой избёнкой в одну комнату. Посередине две деревянные треноги: одна пустая, на другой стоит что-то прямоугольное, закрытое тряпкой.

Пока Алёшка, размахивая руками, хвастался, как он на англнцком посольском дворе врагов крошил и поколол их там десятка полтора, Ильша огляделся по сторонам. Подошёл посмотреть, что за штука на треноге. Сдёрнул покров — ахнул.

Там, вынутый из оконницы, стоял образ Спасителя, лучился на Илью своим светоносным взором. Как и когда попал из Ильшиного дома в Преображёнку — непонятно. Эту загадку, однако, мастер сразу же разгадал.

Вот почему замок плохо открывался. Влез кто-то и икону покрал. Оттого и дома пусто сделалось, без Спаса-то.

Неодобрительно закряхтев, Ильша снял образ с подставки, бережно завернул. Сам уже прикидывал, какой дома замок похитрей устроить, чтоб ни один ворюга открыть не сумел.

— На что тебе она? — удивился Попов, толком иконы не рассмотревший. — Ты вроде не богомольный.

— Пущай, тово-етова, у меня висит. Это я по пустякам Бога тревожить не люблю. А если дело важное, отчего не помолиться? Язык, чай, не отсохнет, щепоть не отвалится.

* * *

Отец и сын сидели в кабинете, ярко освещенном свечами. Трудный разговор с Кирьяковым уже состоялся, и провёл его Автоном Львович блестяще.

Сначала как следует припугнул гвардии майора, так что тому небо со свиной пятак показалось. Потом обозначил условие, которое было безропотно принято. Деваться от Зеркалова гофф-оберкамергерру и его господину было некуда. Он на плаху — они на плаху. А в завершение Автоном потребовал немедля привести к нему самого царевича, якобы для того, чтоб Алексей Петрович своими августейшими устами подтвердил все данные обещания. На самом же деле замысел был в ином.