Девятный Спас

— Где ж я тебе бородатого хвата возьму? — завздыхал Ромодановский, отухмылявшись на затейника. — Времени-то нету. — Он достал из грудного кармашка брильянтовую луковицу, дар от самого Александры Даниловича Меньшикова. — Третий час уже.

— А вот тут казачина был. — Прапорщик показал, где давеча стоял запорожец. — Видом удалец, и при бороде. Кто таков? Не нашей ли службы?

Князь-кесарь одобрительно усмехнулся.

— Глазаст ты. Пожалуй, он тебе сгодится. Только учти: Микитенко хоть и удал, умом не горазд.

— Ум у меня у самого есть, на двоих хватит, — похвастался Попов. — Зато плечи у казака широкие, и борода подходящая.

— А если не управитесь вдвоем?

Сыщик укоризненно сморгнул.

— Эх, твоя милость, обижаешь. Я раз в Амстердаме в одиночку шведского секретного курьера с двумя помощниками положил. А в Копенгагене…

— Ладно, ладно. Гляди, гвардии прапорщик. Если что, твоей голове отвечать.

Нахал оскалил зубы:

— Знамо моей, а то чьей же.

— Кликни-ка сюда Микитенку, — приказал Ромодановский. — Сам ему скажу про новую службу. И внушу по-отечески, чтоб старался.

Прапорщик опустил глаза. Как князь-кесарь «внушает по-отечески», в Преображёнке все знали. Иные, кто духом почувствительней, от того внушения в обморок падали. Но в сем случае его милость только зря свою грозность потратит — если, конечно, Митьша остался прежним. А с чего б ему меняться? Таких, как Дмитрий Никитин, едино лишь могила переменит. И то ещё не наверняка.

Глава 2

Полёт с колокольни

Мои очи слёзные коршун выклюет,

Мои кости сирые дождик вымоет,

И без похорон горемычный прах

На четыре стороны развеется!..

М. Ю. Лермонтов

— Второй раз в жизни я тут, и второй раз ты, как снег на голову.

Таковы были первые слова, произнесённые Дмитрием, когда старые знакомцы вышли с генерального двора Преображёнки. Во время «отеческого внушения», более всего напоминавшего перечисление казней египетских, бывший запорожский асаул, а ныне прапорщик непонятно какой службы молчал и лишь ошарашенно глядел на своего нового начальника, которого князь велел слушать «яко Господа нашего со все Его архангелы».

С тех пор, как Никитин побывал в этом незабываемом месте без малого десять лет назад, Преображёнка разрослась и обустроилась. Теперь обширную территорию со всех сторон замыкали ограды и рогатки, охраняемые строгими караулами. Никто, даже оборотистый Лёшка, не сумел бы тайно вынести отсюда изломанного на дыбе человека. Съезжие и приказные избы, казармы и кордегардии, цейхгаузы и тюремные ямы для государственных преступников выстроились строго по ранжиру. На пересечении регулярных дорожек торчали полосатые будки, у каждой — усач-часовой с фузеей. Старинное слово «приказ» ко всей этой геометрии казалось уже мало подходящим. Главнейшее ведомство державы всё чаще называли по-иностранному: Коллегия или Министерство, а самому князь-кесарю нравилось французское название Комитет — мужеской определённостью и похожестью на преострый «багинет».

С одной стороны забора зеленели железные крыши Преображенского полка, с другой — разноцветные барабаны да башенки Преображенского дворца, где, под близким приглядом Фёдора Юрьевича, проживал царевич Алексей, наследник престола. Свою старую столицу и ветшающий Кремль государь не жаловал, новой ещё не достроил, а сам, подобно Вечному Жиду, беспрестанно метался по лику земли, нигде подолгу не задерживаясь. Посему вот уже лет пятнадцать, как мозг, сердце и воля российской власти угнездились в этой, прежде захолустной, слободе.

Открытые улицы просматривались со всех сторон, из множества окон, поэтому, хоть товарищам и не терпелось рассмотреть друг друга как следует и обняться не наскоро, а по-настоящему, шли они, будто чужие, слова роняли скупо, краешком рта.

— Хорошо хоть ты не на дыбе висел, как в тот раз, — шепнул Лёшка, который теперь почему-то сделался Поповым.

— Был к тому близок. Старый чёрт прикидывался спящим, а сам решал — слопать меня, или дать пока погулять. Стоял я и думал, не повернуться, не сбежать ли.

— Отсюда ныне не сбежишь.

— Ну, тогда голову бы снёс кровопийце. Сабля-то вот она.

Лёшка засмеялся — представил себе, как князь-батюшка сидит в кресле без башки, башка же отдельно возлежит, средь бумаг и удивлённо пучится на такое к себе непочтение.