Кожа для барабана, или Севильское причастие

– Я выполняю правила, – возразил Куарт и тут же раскаялся в своих словах.

– Выполняете правила? – Во взгляде отца Ферро читалась нескрываемая ирония. – Ну что ж, в добрый час. Значит, вы спасете свою душу. Те, кто выполняет правила, всегда попадают на небеса. – В последний раз затянувшись, он вынул изо рта окурок и закончил: – Чтобы наслаждаться обществом Господа.

Он выбросил окурок в окно и проводил его взглядом.

– Я задаю себе вопрос. – Тон Куарта был так же суров, как и его взгляд. – Есть ли в вас еще хоть капля веры?

В его устах это звучало парадоксом, и он сам прекрасно это сознавал. Кроме того, в его миссию не входило задавать подобные вопросы, более приличествующие черным псам инквизиции. Как выразился бы Монсеньор Спада, мы в ИВД занимаемся не мыслями людей, а их деяниями. Давайте будем хорошими центурионами, а такое опасное дело, как копание в человеческих сердцах, предоставим Его Высокопреосвященству Ежи Ивашкевичу.

Несмотря на все, Куарт ожидал ответа – долго, потому что воцарившееся между ними молчание затянулось. Отец Ферро медленно приблизился к телескопу, и отражение его черного силуэта так же медленно скользнуло по длинному латунному стволу, отполированному до зеркального блеска.

– «Еще» – это наречие времени, – наконец произнес он, маленький, насупленный, ощетинившийся, и надолго замолк, размышляя о времени, а может, о наречиях. Потом, через некоторое время, прибавил, как бы завершая сказанное прежде: – Но я отпускаю грехи и помогаю почить в мире.

Видимо, это должно было служить объяснением всему, однако Куарт с трудом представлял себе, чему именно. Он поддался соблазну слукавить.

– Грехи отпускаете не вы, – едко заметил он. – Это может делать только Господь Бог.

Старик был явно удивлен, что он еще здесь.

– Когда я был молодым священником, – вдруг сказал он, – я изучил всю философию древности, от Сократа до Святого Августина. И забыл ее – тоже всю: остался только кисло-сладкий вкус меланхолии и разочарования. Сейчас, в шестьдесят четыре года, я знаю только одно: что люди помнят, боятся и умирают.

Наверное, лицо Куарта выразило удивление, смешанное с замешательством, потому что отец Ферро кивнул, сверля его своими пронзительными черными глазами, как будто предлагая верить своим словам. Потом он повернулся лицом к небу. Одинокое облачко – а может, это было уже другое – уплыло навстречу заходящему солнцу, и теперь над силуэтами дальних зданий разливалось багровое сияние.

– Долгое время, – продолжал старик, – я искал Его там, наверху. Мне хотелось бы поговорить с Ним – это что-то вроде сведения счетов. Я повидал множество людей, которые страдали и умирали… Забытый своим епископом и его окружением, я жил в ужасающем одиночестве, которое прерывалось только по воскресеньям, когда я служил мессу в маленькой, почти безлюдной церкви или когда приходилось брести под снегом и дождем, меся глину, чтобы исповедать, причастить и соборовать какого-нибудь старика или старуху, ожидавших только моего прихода, чтобы умереть. И так на протяжении четверти века, сидя у изголовья умирающих, которые цеплялись за мои руки, потому что я был их единственным утешением, я говорил все время только в одном направлении. Ответа я так и не получил. Никогда.

Он замолчал; казалось, он все еще ждал этого ответа, давал ему возможность прозвучать; но слышны были лишь звуки города, приглушенные расстоянием, и воркование голубей на кровле башни. В конце концов заговорил Куарт:

– Или мы рождаемся и умираем согласно некоему плану, или мы делаем то и другое случайно.

Эта старая теологическая цитата не являлась ни утверждением, ни ответом. Это было всего лишь приглашение продолжить прерванные рассуждения. Впервые Куарт понимал стоявшего перед ним человека; и он увидел, что тот сознает это. Выражение признательности смягчило взгляд старого священника.

– Как же уберечь, – продолжал он, – послание жизни в мире, отмеченном печатью смерти?.. Человек умирает, знает, что умирает, и знает, что, в отличие от королей, пап и генералов, о нем не останется никакой памяти. Должно же быть еще что-нибудь, говорит он себе. В противном случае вся Вселенная – это всего лишь шутка весьма дурного тона: хаос, лишенный какого бы то ни было смысла. И вера становится своеобразной формой надежды. Утешением. Может, поэтому нынче даже Его Святейшество Папа не верует в Бога.

Куарт рассмеялся, и его смех сорвал с места целую стаю всполошившихся голубей.