Хеб с ветчиной

Когда я подошел к дому, то увидел интересную картину: все мои вещи были разбросаны по газону — одежда грязная и чистая, открытый чемодан с носками, трусами, пижамой и старым халатом — куча хлама на газоне и на тротуаре. Ветер разнес повсюду страницы моей рукописи, они были даже в сточной канаве.

Мать забежала на веранду и вошла в дом, я крикнул ей вслед, чтобы отец мог слышать:

— СКАЖИ, ПУСТЬ ОН ВЫЙДЕТ, И Я ОТОРВУ ЕМУ ЕГО БЕЗМОЗГЛУЮ ГОЛОВУ!

Первым делом я занялся своей рукописью. Это был удар ниже пояса. Единственная вещь, которую он не имел права трогать. Собрав все страницы и в сточной канаве, и на газоне, и на улице, я почувствовал облегчение. Я поместил стопку в чемодан и сверху придавил ботинками, теперь нужно было спасать машинку. Она вылетела из своего чехла, но вроде бы не сломалась. Убрав машинку в чехол, я осмотрел разбросанное повсюду шмотье. Оставив всю грязную одежду и пижаму на газоне, я закрыл чемодан, взял его в одну руку, машинку — в другую и пошел прочь. Из-за занавесок за мной следили два лица. Но как только я поднялся по Лонгвуд, пересек 21-ю и вышел на Вествью-хилл, то мигом забыл обо всем. Я не чувствовал себя как-то иначе, чем обычно. Не было ни особого воодушевления, ни необычной подавленности; все происшедшее казалось логическим продолжением. Я собирался дождаться трамвая «W», купить билет и отправиться куда-нибудь в центр.

54

Я снял комнату на Темпел-стрит в филиппинском районе — $3,50 в неделю, вверх по лестнице на третий этаж. Заплатил хозяйке — блондинке средних лет — за неделю вперед. Ванна и туалет были внизу в холле, но зато в комнате была раковина, в которую можно было писать.

В первую же ночь, буквально в нескольких шагах от своего нового жилища, я обнаружил бар. Это мне понравилось. Нужно было всего-навсего забраться по лестнице, и ты — дома. Бар был полон маленькими смуглыми людишками, но они не мешали мне. Раньше я много слышал о филиппинцах — что они любили белых девок, особенно блондинок, что носили с собой стилеты, что все были одного размера и поэтому собирались по семь человек, покупали один шикарный костюм со всеми причиндалами и одевали его по очереди по одному вечеру в неделю. Джордж Рафт сказал где-то, что филиппинцы — законодатели моды. Они первыми придумали стоять на углах улиц и крутить на пальце золотую цепочку, тонкую золотую цепочку длиной в семь-восемь дюймов — длина вращающейся цепочки на пальце мужчины указывала на длину его пениса.

Бармен был филиппинец.

— Первый раз? — спросил он меня.

— Я живу в верхнем этаже. Студент.

— Кредита нет.

Я выложил несколько монет.

— Дай мне Истсайд.

Он вернулся с бутылкой пива.

— Где я могу снять девочку? — спросил я.

— Я ничего не знаю, — ответил бармен, забрал пару монет и отошел к кассе.

В ту первую ночь я просидел в баре до закрытия. Никто не мешал мне. Несколько блондинок и вправду ушли с филиппинцами. Мужчины пили мало. Они сидели маленькими группами, склонившись головами к центру стола, тихо разговаривали и время от времени смеялись, тоже очень скромно. Они мне нравились. Когда бар закрывался и я поднялся, чтобы уйти, бармен сказал мне: «Благодарю вас». В американских барах такого не услышишь, во всяком случае, меня не благодарили.

Мне нравилось мое новое положение. Все, что мне было нужно — это деньги.

Я решил не бросать колледж. По крайней мере, было чем заняться в течение дня. Мой друг Беккер куда-то исчез, и в колледже не осталось никого, кто бы интересовал меня, разве что преподаватель антропологии, известный коммунист. Он не слишком докучал нам антропологией. Это был крупный мужчина, внешне привлекательный и непредсказуемый.

— Я расскажу вам, как надо готовить настоящий стэйк, — расхаживал он перед классом. — Ставите сковороду на плиту, и пока она раскалится, выпиваете порцию виски. Затем покрываете дно сковороды тонким слоем соли, укладываете на него филе и поджариваете, но недолго. Переворачиваете, поджариваете другую сторону, потом выпиваете еще стопку и тут же закусываете стэйком.

Однажды, когда я лежал на полянке в университетском городке, он проходил мимо, остановился и развалился рядом.

— Чинаски, а ведь ты не веришь в весь этот нацистский театр, который устраиваешь повсюду?

— Я и не спорю. А вы верите в свою галиматью?

— Конечно, верю.

— Желаю семь футов под килем.