178  

Палеонтология, вызывавшая у него теперь слишком болезненные ассоциации с событиями той роковой весны, его больше не интересовала. Запирая перед отъездом свой дом в Кенсингтоне, он предложил Геологическому музею забрать лучшие экспонаты из его коллекции, а остальное раздарил студентам. Мебель он отдал на хранение и поручил Монтегю снова сдать внаем дом в Белгравии, когда срок предыдущей аренды истечет. Жить там он больше не собирался.

Он много читал и вел путевой дневник, однако описывал лишь внешние впечатления, довольствуясь перечнем мест и событий и совершенно не касаясь того, что творилось у него в душе, — просто нужно было как-то скоротать долгие вечера в уединенных тавернах и караван-сараях. Единственным способом выразить свои сокровенные чувства сделались для него стихи; в поэзии Теннисона ему открылось величие, сравнимое с величием Дарвина — если можно сравнивать столь различные области. Разумеется, Теннисона Чарльз ценил совсем не за то, за что славили его викторианцы, официально увенчавшие его громким званием лауреата. Любимой поэмой Чарльза стала «Мод»,[321] на которую в ту пору как раз обрушилось всеобщее презрение и которая почти единодушно объявлена была недостойной пера мастера; он перечитал ее, наверное, раз десять, а некоторые главки — десятки раз. С этой книгой он никогда не расставался. Собственные его стихи не выдерживали с ней никакого сравнения, и он скорее бы умер, чем показал кому-нибудь свои слабые опыты. Но два четверостишия я все же процитирую — чтобы вы поняли, каким он виделся себе в дни своего изгнания.

  • Чужие горы, реки, города,
  • Чужие лица, языки без счета
  • Я рад бы их не видеть никогда,
  • Они не лучше мерзкого болота.
  • Так что же привело меня сюда?
  • Остаться здесь — или стремиться дале?
  • Что для меня страшней: клеймо стыда
  • Или закона грозные скрижали?

А чтобы помочь вам избавиться от оскомины, которая наверняка осталась у вас во рту после этих стихов, я приведу другое стихотворение, гораздо более замечательное; Чарльз знал его наизусть и почитал — пожалуй, это единственное, в чем мы с ним могли бы согласиться — благороднейшим образцом лирики викторианской эпохи.

  • Мы в море жизни словно острова.
  • Нас разделяют мели и проливы.
  • Бескрайняя морская синева
  • Нам плещет в берега, пока мы живы.
  • На карту мира мы нанесены
  • Как точки без длины и ширины.
  • Но пробудились вешние ручьи,
  • И месяц выплыл из-за туч тяжелых;
  • И чу! уже ночами соловьи
  • Божественно поют в лесистых долах…
  • Им вторят ветры и несется вдаль
  • Призывное томленье и печаль.
  • Близки и в то же время далеки,
  • Разлучены безжалостной пучиной,
  • Бесчисленные эти островки,
  • Что встарь слагались в материк единый;
  • Их зорко стережет морская гладь —
  • А друг до друга им рукой подать…
  • Кто обратил, едва лишь занялось,
  • Их пламя в груду угольев остылых?
  • Кто присудил им жить навечно врозь?
  • Бог, Бог своею властью разделил их;
  • ОН так решил — я вам от Бога дан
  • Слепой, соленый, темный океан. [322]

Однако, пребывая в состоянии мрачной безысходности и многого себе не прощая, Чарльз за все время ни разу не помышлял о самоубийстве. В ту минуту великого прозрения, когда он увидел себя освобожденным от оков своего века, своего происхождения, своего класса и своего отечества, он еще не успел осознать, до какой степени эту свободу олицетворяла для него Сара; он отважился на изгнание в уверенности, что будет в нем не одинок. Теперь он не возлагал больших надежд на новообретенную свободу; ему казалось, что он всего-навсего сменил одну западню — или тюрьму — на другую. Единственной отрадой, спасительной соломинкой, за которую он цеплялся в своем одиночестве, было сознание, что он изгой — но не такой, как все; что он сумел принять решение, которое по силам лишь немногим, — неважно, мудрый или глупый это был поступок и к чему он приведет в конце концов. Временами, при виде какой-нибудь четы молодоженов, он вспоминал об Эрнестине и начинал искать в своей душе ответа на вопрос: завидует он им или сочувствует? И убеждался, что во всяком случае не жалеет об этой упущенной возможности. Как ни горька его участь, она все же благороднее той, которую он отверг.

  178  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×