Любовница французского лейтенанта

Чувства его, быть может, не так уж сильно отличались от тех, которые испытывает англичанин в сегодняшних Соединенных Штатах: так много отталкивающего, так много привлекательного; так много лжи, так много честности; так много грубости и насилия, так много искреннего стремления к лучшему общественному устройству. Январь он провел в разоренном Чарльстоне и здесь впервые задался вопросом, кто он, собственно, — путешественник или эмигрант. Он заметил, что в его язык уже понемногу проникают американские словечки и обороты речи; все чаще у него являлось желание примкнуть к какой-либо из спорящих сторон — вернее, он стал яснее ощущать происходящий в нем, как и в самой Америке, раскол: к примеру, он считал отмену рабства справедливой, но в то же время понимал и возмущение южан, слишком хорошо знающих, что стоит за демагогическими речами саквояжников^[342] по поводу освобождения негров. Ему нравились и бледные красавицы южанки, и пышущие гневом капитаны и полковники, но его все сильнее тянуло в Бостон — щечки там были румянее, души белее… все-таки пуританская чистота имела свои преимущества. Он окончательно уверился, что более подходящего места ему не найти; и словно для того, чтобы доказать это способом от противного, двинулся дальше на юг.

Теперь он не томился скукой. Знакомство с Америкой, в особенности с Америкой тех лет, дало (или вернуло) ему нечто очень существенное — веру в свободу; царившая вокруг всеобщая решимость определять судьбы нации на собственный страх и риск — невзирая на не всегда удачные прямые результаты — скорее воодушевляла его, чем угнетала. Он понял, что нередко казавшаяся ему смешной провинциальность американцев как раз спасает их от ханжества. Даже имевшиеся в изобилии доказательства мятежных настроений, недовольства, тенденция к тому, чтобы брать закон в свои руки — весьма опасный процесс, при котором судья так легко превращается в палача, — словом, вся эндемия насилия, порожденная опьяневшей от свободы конституцией,^[343] находила в его глазах известное оправдание. Юг был охвачен духом анархии, но даже это Чарльз готов был предпочесть железному и косному порядку, который правил у него на родине.

Но он выразил все это сам. В один прекрасный вечер, еще в Чарльстоне, он случайно забрел на океанский мыс, обращенный в сторону Европы — до нее было добрых три тысячи миль. Там он сочинил стихотворение — чуть более удачное, чем то, отрывок из которого я приводил в предыдущей главе.

• За чем они стремились? Что за цель
• Одушевляла их во время оно?
• За истиной, которая досель
• Неведома сединам Альбиона?
• Я в их краю чужой, но мне сродни
• Пыл юности в их мыслях и порывах,
• Их вера в то, что породят они
• Людей иных — и более счастливых.
• Они проложат путь ко временам,
• Когда все будут братьями до фоба,
• И рай земной они построят там,
• Где правили неравенство и злоба.
• И пусть самонадеянная мать
• Твердит, что сын привязан к ней навеки,
• Младенец только начал ковылять —
• Он вырвется из-под ее опеки.
• И с гордостью за юную страну —
• Начало лучших, будущих Америк —
• Он глядя вдаль, благословит волну,
• Что вынесла его на этот берег.

И теперь — в окружении этих туманно-жеманных ямбов и риторических вопросительных знаков (правда, рифма в конце — «Америк/берег» — пожалуй, не так уж плоха), мы на один абзац покинем Чарльза.

Прошло уже почти три месяца с тех пор, как Мэри сообщила мужу взволновавшую его новость; сейчас конец апреля. За это время Сэм окончательно залез в долги к Фортуне, получив в дар свое долгожданное второе издание — на сей раз мужского пола. Стоит теплый воскресный вечер; в воздухе разлит аромат золотисто-зеленых почек и перезвон церковных колоколов; на кухне бренчит посуда — это его недавно оправившаяся после родов жена вместе с прислугой готовит ужин; и пока Сэм наверху забавляется с детьми — девочка уже начинает ходить и цепляется за отцовские колени, где лежит трехнедельный сынишка, кося своими темными глазенками (Сэм от них в восторге: «Ишь, востроглазый, шельмец!»), — случается невероятное: что-то в этом младенческом взгляде пронзает Сэмову далеко не бостонскую душу.

---

342 Саквояжники — в период реконструкции презрительная кличка пришельцев с Севера, которые, воспользовавшись разгромом южных штатов и принятием дискриминационных мер по отношению к побежденным плантаторам, заняли ключевые позиции на оккупированных федеральными войсками территориях Юга.

343 …эндемия насилия, порожденная опьяневшей от свободы конституцией… — Охватившие Юг после Гражданской войны анархия и насилие были вызваны не «опьяневшей от свободы конституцией», как пишет Фаулз, а отчаянным сопротивлением потерпевших поражение рабовладельцев, которые стремились не допустить негров и представителей демократии к участию в выборах (создание Ку-клукс-клана и т. п. тайных террористических организаций).