TERRA TARTARARA. Это касается лично меня

Есенин и Маяковский — антагонисты внутри лагеря принявших революцию. Маяковский воспел атакующий класс, Есенин — Новый Спас, который едет на кобыле. Мариенгоф парадоксально сблизил их, совместив черты мировосприятия обоих в собственном творчестве.

Мариенгоф пишет поэтохроники и Марши революций (жму руку, Маяковский!), и он же вещает, что родился Саваоф новый (здравствуйте, Есенин!). И то и другое он делает вне зависимости от своих старших собратьев по перу, зачастую даже опережая их в создании развернутых метафор революции.

Мариенгоф был соразмерен им обоим в поэтической дерзости, в богатстве фантазии. Вольно варьируя исторические события, можно предположить возможность дружбы Мариенгофа и Маяковского.

Можно упрекнуть меня в том, что я совмещаю имена весьма равнозначные, но многие ли знают о том, что «лиру Мариенгофа» гениальный Хлебников ставил вровень с обожаемой им «лирой Уитмена»?

Как мы видим, Мариенгоф и Маяковский шли параллельными дорогами. Иногда оступаясь, Мариенгоф попадал след в след Маяковскому:

• Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
• И на крыши сползла по ресницам.
• Встала печаль, как Лазарь,
• И побежала на улицы рыдать и виниться.
• Кидалась на шеи — и все шарахались
• И кричали: безумная!
• И в барабанные перепонки воплями страха
• Били, как в звенящие бубны.

Это стихотворение Мариенгофа образца 17-го года написано под явным влиянием миниатюр раннего Маяковского. Улицы, упоминаемые в четвертой строке, уже проваливались у Маяковского «как нос сифилитика» в 1914-м, клубились «визжа и ржа» в 1916-м, вообще выбежать на улицы — одна из примет истерики Маяковского:

• Выбегу,
• тело в улицу брошу я.
• Дикий,
• обезумлюсь,
• отчаяньем иссечась.

Преломляясь, как в наркотическом сне, «Ночь, как слеза.» Мариенгофа отражает классическое «Скрипка и немножко нервно»:

• Скрипка издергалась, упрашивая,
• и вдруг разревелась
• так по-детски,
• что барабан не выдержал:
• «Хорошо, хорошо, хорошо!»

• А когда геликон —
• меднорожий,
• потный,
• крикнул:
• «Дура,
• плакса,
• вытри» —
• я встал…
• бросился на деревянную шею.

В обоих стихотворениях сначала рыдают, потом кричат о безумии, кидаются на шеи, стучат в барабаны (вариант — бубны). Схожее ощущение создается и при чтении ранней поэмы Мариенгофа «Магдалина»:

• Кричи, Магдалина!
• …Молчишь? Молчишь?! Я выскребу слова с языка.
• А руки,
• Руки белее выжатого из сосцов луны молока.

Ощущение такое, что мелодию эту уже слышал. Вот она:

• Мария! Мария! Мария!
• Пусти, Мария!
• Я не могу на улицах!
• Не хочешь?

• Мария!
• Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

• Мария, хочешь такого?
• …не хочешь?
• Не хочешь!

Однако это всего лишь краткий период ученичества, интересными поисками отмеченный более, чем случайным подражательством. Всего за несколько лет Мариенгоф создает собственную поэтическую мастерскую и уже в 20-м пишет пером исключительно своим, голос его оригинален и свеж:

• Какой земли, какой страны я чадо?
• Какого племени мятежный сын?
• Пусть солнце выплеснет
• Багряный керосин,
• Пусть обмотает радугами плеснь,
• Не встанет прошлое над чадом.

• Запамятовал плоть, не знаю крови русло,
• Где колыбель
• И чье носило чрево.
• На Русь, лежащую огромной глыбой,
• Как листья упадут слова
• С чужого дерева.

• В тяжелые зрачки, как в кувшины,
• Я зачерпнул и каторгу,
• И стужу…

Маяковскому в хлесткой борьбе тех лет не помешал бы — под стать ему — многоплановым: от воззвания до высокого лирического звучания — талантом, и жестким юмором, и ростом — великолепный Мариенгоф.

Есенин, на всех углах заявлявший о своей неприязни к Маяковскому, на самом деле очень желал с ним сойтись (пьяный звонил Маяковскому; дурил, встречая в очередях за авансом, толкаясь и бычась, кричал: «Россия — моя! Ты понимаешь — моя!» Маяковский отвечал: «Конечно, ваша. Ешьте ее с маслом».)