TERRA TARTARARA. Это касается лично меня

Работой с рифмой характеризуются уже ранние опыты Мариенгофа. Для примера — поэма «Руки галстуком».

• Обвяжите, скорей обвяжите вкруг шеи
• Белые руки галстуком,
• А сумерки на воротнички подоконников
• Клали подбородки грязные и обрюзгшие,
• И на иконе неба
• Луна шевелила золотым ухом.

При невнимательном чтении можно подумать, что это белые стихи, но это не так.

Итак, следите за рукой: первая строка, оканчивающаяся словом «шеи», рифмуется с четвертой, где видим: «обрюзгшие», вторая строка, давшая название поэме, — «руки галстуком» достаточно плоско рифмуется с шестой: «золотым ухом». Здесь все понятно: слово в рифмуемой строке повторяется почти побуквенно, но с переносом ударения.

Созвучие третьей и пятой строк чуть сложнее: слоги «ни» и «до» в слове «подоконников» являют обратное созвучие слову «неба». Подкрепляется это созвучеием словосочетания «на иконе» и все тех же «подоконников».

Вторая строфа поэмы:

• Глаза влюбленных умеют
• На тишине вышивать
• Узоры немых бесед,
• А безумие
• Нелюбимых поднимается тишины выше,
• Выше голубых ладоней поднебесья.

Первая строка представляет собой оригинальное созвучие с четвертой, вторая с пятой, третья с шестой. Тот же способ рифмовки и в следующей строфе:

• Прикажет — и лягу проспектом у ног
• И руки серебряными панелями
• Опущу ниц —
• Руно
• Молчания собирать хорошо в кельи
• Зрачков сетью ресниц.

«Руки галстуком» — не только образец поэтического изящества, поэма пронизана высоким смысловым напряжением.

Первая строфа представляет собой риторическое, словно ни к кому не обращенное предложение «обвязать вкруг шеи белые руки галстуком», то есть обнять, подойдя сзади, такой жест со стороны женщины предполагает и прощание, и нежность.

Затем рисуется удручающий ландшафт, средь которого возникло это мучительное желание чьих-то белых рук.

Строфа вторая рассказывает о том, что влюбленным не обязательны слова, чтобы понять друг друга, их общение, когда «глаза вышивают на тишине узоры немых бесед», — это иная степень понимания. Но безумие меченных неразделенной любовью еще прекраснее, оно в своей мученической красоте поднимается «выше голубых ладоней поднебесья» — выше них только суд Господа.

В третьей строфе появляется образ лирической героини, не только одарившей поэта страданием, но и создавшей — как ему кажется — мир для него, на который в середине пятой строфы герой смотрит заплаканными глазами сквозь оконные стекла:

• Не было вас — и не было сумерек,
• Не горбился вечер
• И не качалась ночь.
• Сквозь окно
• На улицы, разговаривающие шумом рек,
• Выплыл глазами оплывшими, как свечи.

Затем поэт констатирует течение времени: новое утро, минуты, часы, октябрь, новая зима:

• Вечер-швейцар
• В голубой ливрее — подавал Петербургу
• Огненное пальто зари.
• Почему у одних глаза швыряются
• Звездной пургой,
• А у других не орут даже как автомобильные фонари?

• И снова голые локти
• Этого, этого и того дома
• В октябре зябли,
• И снова октябрь полировал льдом
• Асфальтов серые ногти,
• И снова уплывали часы, как корабли.

Кажущееся безумие героя — отстраненно и ясно. Здесь впервые мелькает мысль о никчемности любимой, в глазах которой нет ни звездной пурги, ни даже искусственного света электричества. Поняв это, пережив осень и зиму, весной поэт оживает:

• Не было вас, и все-таки
• Стал день, вытекли сумерки,
• Сгорбился вечер и закачалась ночь —
• Потому что: время перебирало четки,
• Дымилось весной,
• И солнце мякоть снега грызло золотой киркой.

(Только не подумайте, что последние две строки рифмуются. Дательный падеж «кирки» имеет прямое отношение к «сумеркам», а тот же падеж «весны» рифмуется со словом «ночь».) Итак, поэт оживает, но лишь для того, чтобы вновь, заразившись прекрасным и жутким чувством, выглядеть в глазах белолицей, но равнодушной и не умеющей полюбить — жалким паяцем:

• Никнуть кривыми
• Губами клоуна
• К лицу белее чем сливки.
• Спутанной гривой
• Волн новой любви разлив
• Топит маяками зажженные луны.

Как это тонко — «маяками зажженные луны»!