TERRA TARTARARA. Это касается лично меня

Расчесывая всезнающую голову, поэт рассматривает расширение собственных зрачков в отражении опасной бритвы:

• Открою у ладони синий желоб —
• Прольется кипяток,
• Вольется лед.

С начала 20-х Мариенгоф работает с неправильной рифмой, как человек, наделенный абсолютным слухом:

• Утихни, друг.
• Прохладен чай в стакане.
• Осыпалась заря, как августовский тополь.
• Сегодня гребень в волосах —
• Что распоясанные кони,
• А завтра седина — что снеговая пыль.

• Безлюбье и любовь истлели в очаге.
• Лети по ветру, стихотворный пепел!
• Я голову крылом балтийской чайки
• На острые колени положу тебе.

Что же касается содержания этих математически выверенных строф, то стоит отметить, что вскоре лирическая героиня из стихов великолепного Мариенгофа исчезнет напрочь. «Звездную пургу» он увидел в другом.

Позже, в «Записках сорокалетнего человека», Мариенгоф напишет: «Не пускайте себе в душу животное. Это я о женщине».

Женщина для него понятие негативное.

Все женщины одинаковы. Все они лживы, капризны и порочны. Неверность подругам декларируется Мариенгофом как достоинство. В зрелых стихах его не найти ни чувственной дрожи, ни смутного ожидания, ни нежных признаний.

Страсть к женщине — это скучно, да и о чем вообще может идти речь, если рядом друзья, поэты и верность принадлежит им, а страсть — Поэзии.

Мариенгоф, как никто из его собратьев по перу, тяготеет к традициям романтизма. В описании шальных дружеских пирушек и в воспевании заветов мужской дружбы Мариенгоф — прямой потомок Языкова.

Удел дев — именно так в традициях романтизма Мариенгоф называет своих подруг — сопровождать дружеские собрания, внимать, по возможности не разговаривать.

Мариенгоф ницшеанствует:

• Люди, слушайте клятву, что речет язык:
• Отныне и вовеки не склоню
• Над женщиной мудрого лба
• Ибо:
• Это самая скучная из прочитанных мною книг.

Зато с какой любовью Мариенгоф рисует портреты имажинистов, сколько блеска и точности в этих строках:

• Чуть опаляя кровь и мозг,
• Жонглирует словами Шершеневич,
• И чудится, что меркнут канделябровые свечи,
• Когда взвивается ракетой парадокс.
• Не глаз мерцание, а старой русской гривны:
• В них Грозного Ивана грусть
• И схимнической плоти буйство
• (Не тридцать им, а триста лет), —
• Стихи глаголет
• Ивнев,
• Как псалмы,
• Псалмы поет, как богохульства.

Девы в вышеприведенном стихотворении упоминаются как часть интерьера, некая досадная необходимость поэтического застолья, и нет у них ни примет, ни отличий. Иногда поэт снисходит до разговора с ними (хотя это скорее монолог), время от времени разделяет с ними ложе. Однако преданный собачьей верностью лишь поэзии и мужской дружбе поэт считает правилом хорошего тона цинично заявить:

• Вчера — как свеча белая и нагая,
• И я наг,
• А сегодня не помню твоего имени.

Имена же друзей-поэтов вводятся в стих полноправно, имена их опоэтизированы.

• Сегодня вместе
• Тесто стиха месить
• Анатолию и Сергею.

И в трудные времена, и в дни радости — только другу на колени «голову крылом балтийской чайки» может положить поэт. Ждать его утешения, верить лишь ему.

• Не любимая есть, а друг.
• Льдины его ладоней белое пламя сжимают лба,
• Когда ставит на перекрестках золотые столбы
• Новое утро.

И если однажды Мариенгоф срывается и на миг отказывается от своих слов о неприятии женщины, то тут же говорит: «Друзья, друзья, простите мне измену эту». А еще через несколько минут после любовного признания оговаривается, что эта внезапная страсть всего лишь приключение, забавный случай…

И уже в следующем стихотворении с прежней уверенностью звучит клятва:

• Зеленый лоб рабочего стола,
• Я в верности тебе клянусь,
• Клянусь:
• Лишь в хриплый голос
• Острого пера влюбляться
• И тусклые глаза чернильниц
• Целовать.

Мариенгоф даже рад своей бесчувственности к женщине:

• И хорошо, что кровь
• Не бьет, как в колокол,
• В мой лоб
• Железным языком страстей.
• Тяжелой тишиной накрой,
• Вбей в тело лунный кол,
• Чтобы оно могло
• Спокойно чистоту растить.

Однако верность Музе и отрешенность от мира не есть аскетизм. Несмотря на, мягко говоря, прохладное к ним отношение, женщины Мариенгофа любят. Он высок и красив, он блистательно саркастичен, и даже развратничает он с вдохновением. С изысканной легкостью и, скорее всего, первым в классической русской поэзии Мариенгоф описывает, что называется, запретные ласки: