91  

Я: Так что вы не помышляете покинуть нефтяную промышленность?

Баклан: Нет, нефтяная промышленность того стоит. Людям нужна энергия, моря, к счастью, будут загрязняться все больше, так что я прекрасно могу прожить одними только танкерами и бомбардировками скважин. Вы же понимаете, достаточно только попасть на телевидение, и тебя начинают звать повсюду — для рекламы «Американ Экспресс», «Бенеттона», в предвыборных кампаниях… засасывает, как в воронку. В будущем году меня собираются использовать, чтобы уговаривать людей не пользоваться автострадами во время летних отпусков.

Я: Разве не достаточно просто картинки смятого в лепешку автомобиля и обуглившихся трупов?

Баклан: Я же вам говорю, обуглившаяся семья плохо продается. Но вот если эта семья столкнется с автоцистерной, разольются нефтепродукты, появится баклан и весь перемажется, люди на это хорошо отреагируют. Что вы хотите — конечно, мне платят, но я чувствую также свою гражданскую ответственность, миссию.

Девушка вернулась, чтобы предложить ему виски, но баклан отказался: «Не то чтобы я к нему не привык, — сказал он, — но для меня оно попахивает нефтью». Объявили его рейс. Он удалился, нахохлившись, рискуя поскользнуться на натертом до блеска полу, на котором он оставлял масляные следы. Напоследок он оглянулся. «Спасибо, — сказал я ему, — спасибо от лица всех детей мира».

1993

Хуан Феликс Санчес

В окрашенном бараке, куда мы зашли выпить кофе, кипят в котле черные бобы, и я спрашиваю себя, в каком из фильмов Серджо Леоне[240] я очутился. Мы поднимаемся в Парамо, область в Андах, что высится над венесуэльским штатом Мерида. Сперва — густая растительность, частью альпийская, частью тропическая; выше — большие озера среди осыпей и поросли мягкой, мясистой травы, по форме и на ощупь напоминающей кроличьи уши. Чуть-чуть посвежело: мы всего-то на высоте Монблана…

Спускаемся к высоте в три тысячи метров, в зеленую-зеленую долину, где стоит каменная церквушка. На первый взгляд она мне напоминает приходские церкви в романском стиле, каких много между Перпиньяном и каталонской границей, но силуэт более прихотлив, а при ближайшем рассмотрении некоторые причуды в отделке заставляют вспомнить Гауди. Церковь скошенная, извилистых очертаний, в небольшом нефе красуется зооморфная мебель, сделанная из больших и малых стволов, которым природа уже придала ту или иную форму. Алтарь, похоже, сотворен в стиле, который весьма условно называется art naif, но даже если автор его и примитивист, технические решения весьма изысканны.

Хуан Феликс Санчес родился среди крестьян одной из этих андских деревушек в 1900 году. Начальная школа, потом работа в поле. Еще мальчишкой он изобретает для односельчан водяную мельницу; у него нет никаких технических познаний, он никогда не видел чертежей ренессансных инженеров, он просто использует то, что находится под рукой. С другой стороны, он точно так же не имеет ни малейшего понятия о романском или палеоготическом искусстве. В молодости он съездил в Маракаибо и Каракас, и все. Как человека умного, его избирают в органы местного управления; в Сан-Рафаэле он изобретает турбину для маленькой гидроэлектростанции. Берет в жены Эпифанию Хиль. Потом, ближе к сорока годам, охваченный мистическим порывом, бросает все и уходит в горы, где живет малым, где начинает придумывать ткани и статуи, строить церкви, целую Голгофу деревянных скульптур, взбирающихся по откосам, Распятие, Гроб Господень. В церкви Тисуре — алтарь с раскрашенным рождественским вертепом, ниша, где стоит деревянный образ местного святого (в котелке и синем костюме), а наверху — внушающее трепет Всевидящее Око, в которое вставлена автомобильная фара. Но Хуан Феликс Санчес — не ремесленник, не художник и не bricoleur[241], который по воскресным дням занимается разными поделками: он горный отшельник, визионер. Свои самые значительные произведения он начинает в шестьдесят лет, Гроб Господень — в восемьдесят.

В какой-то момент городские критики, фольклористы, философы открывают его. Его произведения выставляют в музеях, хотя прекрасно знают, что, извлекая эти работы из их среды, их низводят до уровня тотемов, любопытных образцов первобытной культуры. Им не удается найти определение этому природному гению, они отдают себе отчет в том, что эта духовность выходит за рамки эстетических и этнологических категорий. Посетители ему портят жизнь. Хуан Феликс Санчес становится целью разных ученых паломничеств, социологи осаждают его и наносят грязи в его бедный дом. На его глазах рядом с местом, где он обитает, возводится музей его имени и имени его жены, а при музее библиотека (прекрасная, современная, с компьютерами) для детей. Но он забрался в самую глушь, преследуя мечту, и не желает превращаться в одно из своих творений.

  91  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×