92  

Теперь ему девяносто четыре года. Меня и мою коллегу из университета Мериды проводят в простую, полутемную кухню Эпифании Хиль, которая тоже превратилась уже в монумент: лицо сморщенное, словно у мумии, и поросшее волосами; лохмотья из «Трехгрошовой оперы». Во внутреннем дворике, под охраной сонного пса, Хуан Феликс Санчес дремлет на стуле, прикрыв лицо шляпой; он уже не встает из-за слабости в ногах. Он просыпается; я вижу перед собой индейца с висячими усами, вышедшего опять-таки из фильма Леоне. Он плохо слышит, сначала не узнает гостью, но мало-помалу приходит в чувство. Соглашается показать нам свои тетради, потрепанные, замусоленные, куда он всю жизнь записывал свои мысли и старинные народные поговорки типа «дареному коню в зубы не смотрят»; правда, многие такие речения придумал он сам. Он просит, чтобы и я записал что-нибудь, и я тонко подмечаю, что поспешишь — людей насмешишь и, сколько веревочке ни виться, все равно конец придет. Выслушав перевод, он одобрительно кивает. Потом с участием спрашивает, как Папа, правда ли, что он упал и повредил ногу, и может ли он снова ходить. Я хочу ответить «да», но Эпифания останавливает меня и говорит, что Папа все еще ходит с трудом. «Прямо как я», — улыбается он, утешенный. Эпифания сообщает, что теперь ему лучше поспать. Но, перед тем как распрощаться, он спрашивает, где тетради. Забирает их, прижимает к груди, исподтишка пересчитывает.

Мы снова садимся в машину и возвращаемся к варварству.

1994

Дочки мадамы Доре (постмодернистский и гипертекстуальный рассказ)

Посол давно уже хотел почтить своим визитом самого выдающегося иллюстратора своего времени Гюстава Доре. Можно предположить, что посол представлял какую-то восточную страну, поскольку подъехал к жилищу художника верхом на верблюде; тюрбана, насколько известно, он не носил, но это, должно быть, являлось уступкой европейской цивилизации: на его шляпе красовалось перо.

Когда посол вошел в дом художника, тот представил ему супругу и дочерей. «Ах, какие у вас красивые дочки, мадама Доре, — сказал посол, — ах, какие красивые дочки!» И добавил, что хотел бы найти им мужа, — тем самым мы укрепляемся в мысли, что он приехал из далекой восточной страны, поскольку найти им всем мужа означает взять их замуж за себя или выдать за какого-то своего друга, а это заставляет думать, что он думал о полигамном брачном контракте, отдающем всех девиц сразу одному и тому же супругу.

Мы не знаем, как отреагировала жена художника. Но мы знаем, что дочки, а их было, по всей видимости, три, были ужасные кокетки. Ладно бы еще кокетки, но, наверное, нимфоманки, а лесбиянки определенно — в наши дни до этого никому нету дела, но в те времена (я имею в виду, когда Доре иллюстрировал «Божественную комедию») за это попадали в какой-то из кругов Ада.

Так или иначе, факт тот, что в самый разгар приема трех дочек (кокеток) обнаружили на комоде, где они занимались любовью с дочкой доктора[242]. Об этом докторе мы знаем очень мало, зато известно точно, что инцидент заставил госпожу Доре устыдиться до такой степени, что она хотела отправить дочек восвояси. На что те — и это было всеми замечено — презрительно пожали плечами и, поднимая на смех кроткую мамашу, выкрикнули оскорбительное «амбараба чиччи кокко».

Тут выдвигается гипотеза, что эта госпожа не была француженкой, а происходила из лангобардов, поскольку, как явствует из свидетельств, выбранила дочек такими словами: «О-ля-ля, вот развлече-, бедня- девчо- для обольще-» (что можно перевести как «Гляди-ка: ты думаешь, будто развлекаешься, а на самом деле используешь докторскую дочку, обольстив ее»). Дочки, кокетничая еще пуще, отрезали, чтобы покончить раз и навсегда с этим вопросом: «Тулилем блем блю, тулилем, блем блю!» Нельзя говорить такие слова матери, особенно если она тебе делает замечание за то, что ты затеваешь игру, мягко говоря, мало приемлемую, с дочерью семейного доктора, — а возраст ее, заметьте, не отмечен преданием, и она легко могла быть несовершеннолетней: можно быть настолько политкорректным, чтобы не осуждать сексуальные наклонности дочек супруги знаменитого художника, но ничем нельзя оправдать совращение малолетних.

В самом деле, напрашивается предположение, что дочка доктора принадлежала к добровольному обществу помощи неимущим, поскольку ее называли прекрасной прачечкой, которая стирает платочки для городских бедняжечек. Вдруг оторвать юную девушку от ее благородного труда (она возрождала к тому же старинную традицию веселых прачек, полощущих белье в окрестных каналах) и вовлечь ее в эротические игры на комоде — поступок, который вряд ли могли бы одобрить даже самые либеральные и открытые новым веяниям умы.

  92  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×