Любовь, только любовь

Герцог казался постаревшим. Черты его лица обострились и затвердели, хотя, возможно, это только почудилось Катрин в неверном свете горевших повсюду факелов. Выпрямившись во весь рост, он стоял возле стола, положив руку на тяжелый футляр для Евангелия, сделанный из слоновой кости, в позе привычно величественной и вместе с тем напыщенной, одетый в военные доспехи. Его шею обвивала тяжелая золотая цепь, которая мерцала в пламени факелов. С цепи свисала фигурка барана, такая же, как у герольдмейстера.

Медленно, не склоняя головы, Катрин присела в реверансе, безотчетно выбрав это старинное приветствие феодалов, чтобы отдать почести тому, в ком в ту минуту ей хотелось видеть лишь сюзерена. Ее мужской костюм мало подходил для реверанса, но чисто женским жестом она сбросила с головы капюшон, подставив свету огня свои золотые косы. Филипп пристально, не мигая, всматривался в лицо Катрин. Взгляд его оставался суров. Однако он заговорил первым:

– Вы все же здесь, мадам? А я и не надеялся увидеть вас вновь. По правде говоря, я считал вас погибшей и поражен вашей дерзостью. Вы отсутствуете два года… или около того, внезапно появляетесь и требуете аудиенции так, словно всегда вели себя достойно и заслуживаете подобной милости!

Резкий голос Филиппа звучал все громче. Он словно старался разжечь свой гнев, и, почувствовав это, Катрин решила отвечать ему дерзостью.

– Если я не заслуживаю подобной милости, отчего же вы мне ее оказываете, монсеньор?

– Оттого, что желаю убедиться, смогу ли я вас узнать, похожи ли вы еще на тот образ, который я храню в своем сердце. Слава богу, от него ничего не осталось! Вы очень изменились, мадам, и не в лучшую сторону!

Жестокость Филиппа, полное отсутствие в нем элементарной учтивости не испугали Катрин. Внушать ей страх ему давно уже было не дано, даже если когда-то он и был на это способен! И теперь его слова лишь помогли ей полностью овладеть собой и даже слабо улыбнуться.

– Уж не думаете ли вы, монсеньор, что я приехала умолять вас быть моим зеркалом? Эти годы к вам были снисходительны, они даже принесли вам благополучие, тогда как я познала нужду и страдания.

– И кто же заставлял вас столь страдать?

– Никто! И не воображайте, что мне жаль этих лет! Да, я страдала, но зато я перестала презирать себя.

Гнев, блеснувший в глазах Филиппа, дал понять Катрин, что она зашла чересчур далеко и что подобный тон может заранее обречь на неудачу то дело, ради которого она сюда приехала. По правде говоря, она ни в чем не могла упрекнуть герцога, особенно теперь, когда рассчитывала на его благосклонность. Вот почему она тут же отступила:

– Простите меня, монсеньор! Я не ведаю, что говорю. Позволю лишь заметить, что теперь, после вашей женитьбы, мне незачем находиться подле вас. Надеюсь, вы счастливы в браке?

– Весьма!

– Ну что ж, я очень рада. Я много молилась за вас, и Господь, как видно, услышал мои молитвы…

Тяжелое молчание воцарилось между ними, лишь потрескивали светильники да шумно зевала огромная борзая, растянувшаяся у двери. Катрин искала способ продолжить разговор, как вдруг Филипп, оставив свою величественную позу, сорвал с головы большую шляпу из черного фетра, украшенную пером цапли и рубиновой пряжкой, обошел вокруг стола и схватил ее за руку.

– Прочь увертки и официальные речи! Я считаю себя вправе требовать объяснений. Вот уже два года… слышишь, ты, целых два года я жду. Почему ты меня бросила?

Это былое обращение на «ты» не оставило и следа от ее скованности. Катрин вновь ощущала твердую почву под ногами.

– Но я тебе уже ответила: потому что ты собирался жениться. Я слишком горда, чтобы играть вторые роли, и не хотела после всего, что было между нами, стать посмешищем для твоих придворных.

На лице Филиппа отразилось искреннее удивление.

– Посмешищем? Неужели ты полагала, будто я столь беспомощен, что не смогу обеспечить тебе подобающее положение? Тебе, которая оплакивала нашего сына?

Воспоминания о ребенке не смягчили Катрин.

– О да, конечно, ты же собирался подыскать мне партию… в который уж раз! Ну и кого же из мнимых мужей предназначил ты мне тогда, после бедняги Гарена, чье страшное уродство ты с таким цинизмом заставил служить своим целям? Кого же: Сен-Реми, Ланнуа, Тулонжона? Кто из твоих подданных, дабы угодить тебе, был готов жениться на твоей любовнице… и закрыть на все глаза?

– Никто! Я вовсе не собирался делить тебя с другим. Ты стала бы герцогиней, правила бы одним из моих владений, каким бы пожелала. Будто ты не знала, что я любил тебя больше всего на свете… И не раз доказывал свою любовь! А вот и последнее доказательство. Что это, по-твоему?