Иерусалим обреченный (Салимов удел Судьба Иерусалима)

- Тебе очень повезло, - Мэтт серьезно смотрел на Джимми.

- Начинаю думать, что мне повезло гораздо больше, чем я мог вообразить.

Мэтт откинулся на подушку. Он сильно осунулся, глаза его глубоко запали.

- Я возьму таблетки, от которых отказался Бен, если не возражаешь.

- Я скажу сестре.

- Буду спать, пока вы поработаете. Потом - другое дело... ну, ладно, хватит. - Взгляд Мэтта обратился к Марку. - Вчера ты сделал поразительную вещь, мальчик. Глупую и безрассудную, но поразительную.

- Она за это расплатилась, - тихо проговорил Марк, сжав дрожащие руки.

- Да и вам тоже, может быть, придется расплатиться. Любому из вас или вам всем. Берегитесь недооценить его! Не думайте, что если он не может встать при свете, - он вам не опасен. А сейчас, если вы не обидитесь, я очень устал. Я читал почти всю ночь. Сообщите мне в любую минуту, когда закончите.

Они вышли.

В четверть одиннадцатого Ева Миллер спустилась в подвал достать кукурузную муку для миссис Нортон, лежавшей, по словам Мэйбл Вертс, в постели. Большую часть сентября Ева провела в жаркой кухне, трудясь над консервированием: бланшируя овощи, заливая парафином банки домашнего желе. Теперь в ее подвале с земляным полом гордо красовалось на полках больше двухсот банок - она всегда любила консервировать.

Чуть только Ева открыла дверь подвала, в нос ударила вонь.

- Скотство, - пробормотала она и с отвращением стала спускаться.

Муж сам выкопал подвал и выложил камнем стены. Иногда ондатра или выхухоль пробирались в одну из широких щелей и дохли там. Видно, опять так случилось, хотя такого сильного запаха она не помнит.

Ева добралась до нижней двери и пошла вдоль стены, напрягая глаза в слабом свете двух пятидесятиваттных ламп. "Давно пора заменить на семидесятипятиваттные", - подумала она, найдя нужную муку, аккуратно подписанную ее четким почерком, и продолжая инспекцию. Она протиснулась даже в щель за огромной пропыленной печью. Ничего.

Она вернулась к лестнице и недовольно огляделась кругом, уперев руки в бедра. Большой подвал выглядел гораздо аккуратнее с тех пор, как Ева пару лет назад наняла двоих парней Ларри Кроккета построить на заднем дворе сарай для всякого инвентаря. Теперь здесь стояла только печь, похожая со своими торчащими во все стороны трубами на импрессионистскую скульптуру богини Кали, и затянутый сукном биллиардный стол Ральфа. Она старательно пылесосила этот стол каждую весну, хотя никто не играл на нем с тех пор, как Ральф погиб в 59-ом. Больше здесь почти ничего и не было. Снеговая лопата со сломанной рукояткой, доска, на которой висели инструменты Ральфа, сундук со старыми тряпками, должно быть, уже совсем побитыми молью.

Откуда же запах? Взгляд Евы остановился на маленькой дверце, ведущей в подвальчик, где хранились овощи. Ну уж туда-то она сейчас не полезет. Да и ни к чему: там стены цельные, вряд ли какое-нибудь животное могло туда залезть. И все-таки...

- Эд!.. - вдруг позвала она без всякой видимой причины. Звук собственного голоса испугал ее.

Слово утонуло в тускло освещенном подвале. Да с чего ей вдруг вздумалось звать? Что, во имя Бога, делать здесь Эду Крэйгу, даже найди он, где тут спрятаться? Пить? Размышляй она сто лет, ей не пришло бы на ум более угнетающее место для пьянства во всем городе, чем ее подвал. Скорее всего, он просто где-то в лесу, с этим своим беспутным приятелем Вирджилом Рэтберном пропивает чью-нибудь подачку.

Но она задержалась еще на минуту, осматриваясь вокруг. Запах тления был ужасен, просто ужасен. Придется еще проводить дезинфекцию.

Бросив последний взгляд на маленькую дверцу, она поднялась обратно в кухню.

Отец Кэллахен выслушал всех троих. Когда его полностью ввели в курс дела, было уже половина двенадцатого. Они сидели в прохладной комнате дома священника, солнечный свет падал из больших окон брусьями, достаточно плотными на вид, чтобы резать их ножом. Следя за танцующими в луче пылинками, Кэллахен вспомнил виденный когда-то мультфильм.

Уборщица с половой щеткой с изумлением глядит себе под ноги: она только что стерла часть собственной тени. Сейчас он чувствовал, что с ним случилось что-то похожее. Второй раз за двадцать четыре часа он предстал перед чем-то абсолютно невозможным - только теперь это невозможное исходило от писателя, явно уравновешенного на вид мальчика и уважаемого в городе врача. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя стереть собственную тень. Вот только именно это, кажется, и произошло.