Полицейский из библиотеки

Я слышал не все, потому что был на лесах, намного выше их, и акустика там плохая, но кое-что я расслышал. Он сказал что-то о запугивании детей или, может быть, травмировании — слова очень похожи, а она ответила чтото вроде того, что это ей очень помогало „подавлять в себе зверя“, как она выразилась. Она называла это инструментом воспитания, наподобие палки из пекана.

Но он настоял на своем, ив конце концов ей пришлось ее снять. И в ту ночь, у себя дома она напоминала тигра в зоопарке после того, как ребенок весь день тыкал ему в бока палкой. Она ходила длинными шагами взад и вперед по комнате, совершенно раздетая, разметав волосы по спине.

Я был в кровати, пьяный в стельку. Но я помню, она повернулась и я увидел, что глаза ее превратились из серебристых в ярко-красные, как будто мозги у нее вое- пламенились, и рот казался каким-то чудным, как будто он пытается соскользнуть с ее лица, или что-то вроде этого. Это так перепугало меня, что весь хмель почти прошел. Я ничего такого раньше не видел и видеть не хотел.

— Он у меня притихнет. Я присмирю этого старого жирного кобеля. Вот увидишь.

Я велел ей не делать никаких глупостей, не поддаваться настроению и много всего другого, чего не стоило делать. Она немного послушала меня, и потом вдруг помчалась через всю комнату так быстро, что в общем, не знаю что и сказать. Только что она стояла в противоположном конце комиаты, у двери; не прошло и секунды, как она вскочила на меня, глаза светятся каким-то красным светом, рот как-то жутко вытянулся вперед, отделяясь от лица, как будто она хотела так сильно поцеловать меня, что для этого ей приходилось как-то растягивать кожу, и у меня возникла мысль, что если обычно она просто щекотала меня своими ноготочками, сегодня она вонзит ногти мне в горло и доберется до самого позвоночника.

Но этого она не стала делать. Она низко нагнулась надо мной и посмотрела на меня. Я не знаю, что она увидела — наверное, как я перепугался — но от этого ей стало очень хорошо, потому что она так откинула назад голову, что ее волосы рассыпались, накрыв меня до самых бедер, и она рассмеялась. „Кончай разговаривать, ты, несчастный алкаш“, сказала она. — Давай-ка мне его сюда. На что ты еще годишься?»

Так я и сделал. Потому что спать с ней и пить — вот и все, на что я тогда был способен. И, конечно, я уже больше не писал реклам. Я лишился лицензии после того, как меня сократили в 1958 или в начале 1959.

Я получал плохие отзывы на некоторые свои работы. Мне уже было все равно, как я их делал, знаете, мне нужна была только она. Стали распространяться слухи о том, что Дейву Дункану больше нельзя доверять работу. А причина этого, как они говорили, всегда была в пьянке. Но никаких особых разговоров о наших отношениях не было. Она за этим чертовски внимательно следила. На моей репутации не осталось ни одного светлого пятнышка, а вот она отделывалась лишь отдельными пятнышками грязи на подоле юбки.

Мне кажется, мистер Лэвин что-то подозревал. Сначала он думал, что я просто увлекся ей, а она совсем и не догадывалась, что я робко бросаю в ее сторону взгляды оттуда, со своих лесов. Но мне кажется, что в конце он что-то заподозрил. Но потом мистер Лэвин умер. Говорили, что у него был сердечный приступ, но мне-то лучше известно. Мы были в гамаке на веранде, выходившей во двор, в тот вечер после того, как это произошло, и в ту ночь ей все было мало. Она не отпускала меня до тех пор, пока я не завыл о пощаде. Тогда она легла рядом со мной и посмотрела такая удовлетворенная и довольная, как кошка, которая досыта напилась сливок, а в глазах ее снова был тот самый ярко-красный отблеск. И это не просто мое воображение. Я видел отражение этого красного отблеска на коже моей руки. Я чувствовал его. Как будто я сидел рядом с печкой, которую сначала растопили, а потом затушили. «Я говорила тебе, я его присмирю, Дейви», — говорит она вдруг неожиданно своим противным, поддразнивающим голосом.

Ну, а я был пьяный и чуть живой, протрахавшись с ней, и что она сказала сначала, не дошло до меня. У меня было ощущение, как будто я проваливаюсь в забытьи в зыбучий песок. «Что ты сделала с ним?», — спросил я, полусонный.

«Я крепко обняла его», — сказала она. «Я по-особому крепко обнимаю, Дэйви — ты не знаешь, что такое мои особо крепкие объятия, и, если тебе повезет, никогда не узнаешь. Я застала его среди стеллажей книг, крепко обняла его и показала ему себя, всю как есть. Тогда он начал плакать. Вот как он перепугался. И он начал плакать какими-то особыми слезами, и я осушала их поцелуями, и когда я сделала свое дело, он был мертв.»