Том 6. Третий лишний

Марк Галлай. С человеком на борту

На подходах к Мирному встретились с теплоходом «Михаил Сомов». Передавали на него новую смену зимовщиков и забирали ветеранов.

Наше плавание приближалось к середине, к повороту домой. А «Михаилу Сомову» предстояло еще около полугода болтаться в тех мрачных краях.

Я съездил на флагман антарктической флотилии.

Рабочее, сумрачное какое-то, снабженческо-научное, трудовое, тяжелое своей ледокольностью, заботами, огромной длительностью рейса судно. Портрет Михаила Михайловича на трапе в рубку. Плавает М. М. А второй помощник у них нервами приболел.

Вернулся я к себе на пароход, слышу объявление по трансляции: «Начальникам отрядов САЭ! Подать списки лиц, вылетающих после возвращения на Родину в другие города, для предварительного заказа билетов! Подать также списки тех лиц, которым требуется броня в гостинице в Ленинграде!»

И у меня привычно заныло: а если переметнуться на «Сомова»?

И, без дальнейших раздумий, «на автомате», под руководством товарища, который исполнял обязанности начальника САЭ, я отправил РДО в Ленинград, ААНИИ ВАИМ Трешникову: «Прошу перевести на т/х „Михаил Сомов“».

Грохнул радиограмму с просьбой об этом и в пароходство.

С «Сомова» мгновенно сообщают, что берут с полной готовностью.

Начинаю собирать вещи, понося себя последними словами… Что наделал! Хоть за голову хватайся — болван нечесаный! Еще полгода!

Попробуйте без пяти минут в пятьдесят лет стать вторым помощником на вовсе не знакомом судне, с незнакомой аппаратурой и незнакомыми людьми. Уверяю вас, это кое в чем труднее капитанства. Да истеричная женщина плешь переела воплями типа: «Когда же наконец уйдете от Антарктиды такое долгое странствие возвращайся скорее мой милый надо ехать на солнышко…»

Но в этом безумном решении — пересадке на «Сомова» — сыграло роль и то, что я поймал себя на апатии. «Не идет» рецензия на книгу М. М.? — черт с ней! Товарищ Ямкин не пустил с судна на Мирный? — черт с ними: и с Мирным, и с Ямкиным!.. В этих «черт с ним» пропечатывается что-то грызущее меня, мучающее. И я вспомнил трехтомник Щедрина, купленный когда-то в Мурманске, и как я читал беспощадного сатирика, наблюдая одновременно Фому Фомича Фомичева на фоне морей Арктики. «Нет злее тревоги, как тревога апатии, — писал сатирик, — несмотря на то, что выражения „тревога“ и „апатия“ на первый взгляд кажутся несовместимыми. Если вы видите перед собой человека ленивого и вялого, не думайте, что эта вялость равносильна отсутствию тревог. В этом-то именно субъекте и свила тревога настоящее гнездо свое. Он тревожится постоянно; тревожится и за то, что не сделал, и за то, что ему еще предстоит сделать…»

Вот я и решил перешибить апатию, оказавшись на «Сомове» с книгой М. М. под мышкой. Небось, напишется рецензия, когда рецензент попадет в такую уж сверхэкзотическую ситуацию.

А то появляются подозрительные мечты, как, вернувшись нынче к родным берегам, брошу навсегда плавать, остепенюсь, начну новую прекрасную жизнь без вина и сигарет, с обязательными променадами, зарядкой, породистой собакой, с новенькими «Жигулями» и тихой работой над семейным романом-эпопеей. Чаще такие благолепные мысли возникают при общении с людьми прошлого века. Толстым, например. В ином ритме они жили. К сожалению, века заднего хода не имеют. И потому внутри — улетающее в шахту лифта: «Чепу-ха-а-а…»

Это словечко из анекдота, который привезли на судно зимовщики. Анекдот-то простенький, но быстро внедрился в среду судоводителей и механиков: какой-то деловито-шустрый дядя хватается за дверцу лифта на тридцать первом этаже небоскреба. Мальчик-лифтер: «Господин! Лифт не работает!» Господин пренебрежительно машет рукой и шагает в пустую шахту. Оттуда, затухая, доносится: «Чепуха-а-а…»

Ну, доносится несколько другое слово. Однако суть едина: все на свете чепуха, включая полет с тридцать первого этажа.

Отзимовавшие товарищи, попав на судно, несколько дней болеют одинаковой болезнью. Им как-то неуютно и скучно в каютах. Они выходят из жилищ в коридор и становятся у стенки (в любую качку). И в упор рассматривают проходящих мимо незнакомцев — точь-в-точь крестьянские детишки из глубинки возле столичного дачника в шортах. Только пальцы не сосут.

И еще.

Уж насколько я за жизнь привык к фольклору, но даже у меня уши вянут от образности речи некоторых отзимовавших товарищей.