Том 6. Третий лишний

Или на «Сомове» приболевший штурман вдруг излечился, или роль сыграло то, что суда из разных ведомств, но получаю, когда уже вещи собрал, РДО: «24/3 0130. Ленинграда 803 29 23 1600 радио 2 пункта Конецкому НЭС М Сомов КМ Узолину. Сожалею ваш переход НЭС М Сомов по ряду причин не представляется возможным уважением 15/921 ВАНЗЕМ Корнилов».

Странная смесь была в том вздохе, который я сделал после получения этой радиограммы. Очень хитрая смесь облегчения с невозвратностью сожалений.

А после нашего отхода из Мирного, когда между мною и «Михаилом Сомовым» пролегло уже миль двести плавучих льдов и беспокойной воды, на далекой суше решение переиграли и послали мне «добро» на переход. Было невозвратимо поздно…

Третий штурман объявляет по судну: «С сегодняшнего дня начинаем отводить время на один час в сутки! Так будет четверо суток!»

Юра даже побледнел от возмущения. Третий должен был сказать: «Если все будет нормально, то отводить часы будем еще несколько суток подряд». Но вообще-то, лучше было бы вперед не заглядывать и ничего не предсказывать: а если долбанемся, а если встречный шторм?

Он и раньше был суеверным, но сейчас суеверен уже болезненно.

Когда обсерватория дает с Антарктиды на суда одну и ту же карту погоды неделю подряд, это означает, что все еще продолжается период «акклиматизации» новых зимовщиков. В этот период радиограммы и всякие прогнозы носят название «приемо-сдаточных».

И Юрино суеверие на этот раз полностью оправдалось.

С двадцать шестого марта начался шторм.

Каждому любознательному и порядочному человеку надо бы попасть в какой-нибудь переплет на границе шестидесятых и пятидесятых южных широт, между Землей Эндерби и мысом Доброй Надежды. Здесь никого нет. И никто тебе не поможет. Можно считать, что теплоход приплыл на Луну и шпарит по ее морям в мокром дыме мириадов брызг.

Во льдах у Мирного зацепили все-таки льдинку левым винтом, деформировалась, вероятно, лопасть — вибрация на полном ходу. И потому на левой машине держали сто пятьдесят оборотов. На правой — двести.

Под килем пять тысяч метров. Зона айсбергов уже позади. Острая нехватка пресной воды. Даже при даче воды пассажирам три раза в сутки по десять минут расходуем сорок тонн.

Когда ветер перевалил за восемь баллов, сбавили ход до среднего. К двадцати трем часам двадцать седьмого марта начались сильные удары слева в корму. Моя каюта близко к корме. Удары здесь ощущались заметнее, нежели на мостике. А когда винты выходили из воды на килевой качке и вращались в воздухе, то меня подбрасывало на койке, как на батуте.

Сквозь штормовую дрему в черепе вспыхивал красный транспарант: «Надо еще сбавить ход!» Следовало прислушаться к внутреннему голосу, встать, одеться и подняться на мостик, сказать про тягучую неприятность от ударов в корму. Но я знал, что с ноля на мостике капитан-наставник, подавать совет которому дело не мое и, возможно, пустое и даже — неблагодарное.

Иногда мерещились странные штуки: моя голова оторвалась и катится по бесконечной одесской лестнице, легко подпрыгивая, как знаменитая детская колясочка на ступеньках.

Но все это были еще только шутки океана.

А в ноль часов десять минут двадцать восьмого марта десять тысяч тонн стали нашего теплохода споткнулись и полетели куда-то в дыру, прорубь или дырку от бублика. Если кому-нибудь из вас когда-нибудь приходилось падать в люк на темной, ночной, пустынной улице, то ощущение вам знакомо: идешь ощупью, но все-таки идешь; дорога в рытвинах и ухабах, но это привычное дело. И вдруг летишь в открытый люк — ошеломление и ошаление.

Среди девятибалльных зыбей между Землей Эндерби и мысом Доброй Надежды мы наехали на волну-выродка. Раньше я только читал про особенные волны, в несколько раз больше средних, нормально штормовых. Теперь мы наехали на такую. Или, вернее, волна-убийца наехала на нас. Стационарная диван-койка подо мной как будто вывернулась наизнанку, как выворачивается под задремавшим дачником гамак. Я шлепнулся на пол, орошаемый мельчайшей водяной пылью, пробившейся сквозь наглухо задраенные иллюминатор и броняшку. А секунд через тридцать уже выбирался из каюты в штанах и пиджаке на голое тело, забыв потереть подбитую задницу. Ведь это потом я узнал, что мы столкнулись с волной-волкодавом.

А пока в мозгу крутилось: айсберг? Не может быть: вышли из зоны, и радар бы его взял… правда, как раз сдача-прием вахты (три четверти аварий на флоте приходится на время сдачи-приема вахт), но в радар штурмана обязательно бы взглянули… Глубины сумасшедшие, и до ближайшего берега, на который с таким потрясением возможно наехать, тысяча миль… Остается одно: столкнулись с другим судном, но где тогда скрежет? Почему не продолжаются удары? Почему судно после такого жуткого удара не ушло даже в особенно глубокий крен?..