Нежное солнце Эльзаса

— Уверен.

— Точно? — уязвленное женское самолюбие оказалось страшнее всех прочих обид. Так вот запросто он мог, оказывается, взять и наплевать на меня! Растоптать мои чувства.

Ни предательство интересов компании, ни прямая подстава меня как начальницы, ни упертое вранье так сильно не задевали.

— Точно.

— Тогда ты уволен!!! — я вскочила с кресла и заорала так, что у самой заложило уши. — Катись из компании! Вот тебе бумага, — я швырнула в Егора стопку чистых листов, которые, не долетев до него, покрыли пол, словно снегом. Даже как-то холодно от этого зрелища стало, — заявление пиши, ублюдок! С сегодняшнего дня! И думай, как вернуть все потерянные деньги компании, пока дело не дошло до суда!

Я выскочила из кабинета пулей и хлопнула тяжелой дверью, которая едва не слетела с петель.

Глава 4

Когда я вернулась к себе, умытая и снова натужно спокойная, чистые листы бумаги оказались уже собраны с пола, положены в лоток, а Егора нигде не было. Посреди стола лежал белый одинокий лист, а на нем — всего несколько строк: «Генеральному директору компании «РусводКа». Заявление. Прошу уволить меня по собственному желанию с 15 октября текущего года». Я автоматически взглянула на календарь. Два с половиной месяца до закрытия года. Если захочет, успеет вернуть награбленное, и компания не станет возбуждать уголовное дело об использовании служебного положения в личных целях. А нет — так нет, пусть садится в тюрьму. Всей этой историей я уже и так сыта по самое горло. До конца жизни! Дрожащими от ненависти руками я взяла лист, чтобы сразу же поставить на нем свою подпись, но из-под заявления вдруг выпала еще одна страница, плотно заполненная неровными нервными строчками. Я поднесла бумагу к глазам и начала читать, то и дело путаясь в мелком и корявом почерке Егора:

Риточка!

(вместо письма)

…Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще —

выгонишь,

может быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

давай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб…

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек…

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

Владимир Маяковский

Я перечитала еще раз. Потом снова. Сердце начало колотиться бешено и безутешно: слова проникали в самую душу, минуя все препятствия на своем пути — и разум, и неверие, и волю. Перед глазами стоял образ Егора, каким я оставила его в своем кабинете — потерянного, убитого внутренней болью, но решительного. Боже, как же я раньше могла не замечать этих чувств: искренности и полного доверия ко мне, которые ясно читались в его глазах. Машинально, чтобы избавиться от внезапного стыда за себя, я перевернула лист: на его оборотной стороне были выведены огромные цифры — два французских телефонных номера с корявой припиской «Grand Dome». Я взяла в трясущиеся руки телефон, набрала дрожащими пальцами номер и на плохом французском представилась помощником начальника ФТС Российской Федерации…

Листок остался у меня в руке, повис как белый флаг, опоздавший со своим примирением, а я упала на кожаный диван и по-настоящему разревелась. В первый раз так горько и безнадежно с того далекого времени, когда из меня выскребли по желанию генерала зачатого нами ребенка. Я не плакала уже целую жизнь — все те годы, что была железной леди и не позволяла себе ни чувств, ни отдыха, ни любовных обещаний. Не верила. Не подпускала. Царица Тамара, черт бы меня разодра-а-л!