Я, Мона Лиза

Итак, отец понес маму наверх, в ее спальню. Я закрыла ставни, чтобы не пустить в комнату солнце, затем помогла Дзалумме раздеть маму до сорочки из вышитого белого шелка, такой тонкой, что ее вряд ли можно было назвать одеждой. Когда Дзалумма убедилась, что хозяйка удобно устроена, мы тихо вышли в соседнюю комнату и прикрыли за собой дверь.

Отец уже ждал нас. Он вновь сложил руки на груди, его слегка веснушчатые щеки пылали, а от взгляда могли засохнуть ближайшие розы.

Дзалумма даже не поежилась. Она смотрела ему прямо в лицо, держалась вежливо, но не подобострастно и ждала, пока он заговорит первым.

Голос его был, тих, но слегка дрожал.

— Ты знала, что хозяйке опасно покидать дом. Знала и все же позволила ей уйти. И это называется преданность? Что мы будем делать, если она умрет?

Дзалумма отвечала совершенно спокойно, в уважительном тоне.

— Она не умрет, господин, приступ прошел, сейчас она спит. Но вы правы — я виновата. Без моей помощи она никуда бы не отправилась.

— Я тебя продам! — С каждой секундой голос отца звучал все громче. — И куплю более ответственную служанку!

Дзалумма потупилась, на ее скулах заиграли желваки от усилия сдержаться и ничего не ответить. Но я-то знала, какие слова она могла сейчас произнести. «Я рабыня хозяйки, жила в доме ее отца. Я принадлежала ей еще до того, как мы вас увидели, и только она может меня продать». Но Дзалумма молчала. Мы все знали, что отец любит маму, а мама любит Дзалумму. Поэтому он ни за что ее не продаст.

— Ступай вниз, — велел отец.

Дзалумма секунду помедлила. Ей не хотелось оставлять маму одну, но и перечить хозяину она не могла и прошла мимо, прошелестев юбками по каменному полу. Мы с отцом остались вдвоем.

Я вздернула подбородок, причем сделала это с вызовом. Я такой родилась, у нас с отцом одинаковый темперамент.

— А все из-за тебя, — сказал он, и щеки его стали еще багровее. — Ты со своими идеями. Твоя мать сделала это, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Да, все случилось из-за меня. — Голос мой дрожал, и мне это не нравилось. Я с большим трудом старалась говорить спокойно. — Мама пошла на это, чтобы доставить мне удовольствие. Неужели ты думаешь, меня радует ее приступ? Она ведь и раньше выезжала, и все проходило гладко. Ты считаешь, что я нарочно увезла ее из дому?

Он покачал головой.

— Такая юная особа и столько бесстыдного неуважения. Послушай меня: будешь сидеть дома и не ступишь за порог всю неделю. Никаких месс или рынка. Ты хотя бы понимаешь, насколько серьезен твой проступок? Представляешь, какой ужас я испытал, когда вернулся домой и обнаружил, что она ушла? Неужели тебе совсем не стыдно, что из-за собственного эгоизма ты подвергла мать такой опасности? Или, быть может, тебя совсем не волнует ее жизнь?

Он говорил все громче, так что к концу вообще перешел на крик.

— Конечно… — начала я, но сразу замолкла, так как открылась дверь в спальню и на пороге появилась мама.

Мы с отцом вздрогнули и уставились на нее. Она была похожа на призрак. Ее покачивало, поэтому она цеплялась за косяк, лицо выглядело изможденным. Перед тем как уложить маму в постель, Дзалумма распустила ей волосы, и теперь они темной волной окутали плечи и грудь Лукреции, спускаясь до пояса. На ней ничего не было, кроме длинной сорочки с пышными рукавами.

Говорила она шепотом, но он прекрасно передавал ее чувства.

— Оставь девочку в покое. Это была моя идея, от начала до конца. Если тебе обязательно нужно кричать, то кричи на меня.

— Тебе нельзя вставать, — пролепетала я, но мои слова заглушил злобный голос отца.

— Как ты могла пойти на такое, когда знаешь, что это опасно? Почему ты меня так пугаешь, Лукреция? Ты ведь могла умереть!

Мама уставилась на него измученным взглядом.

— Я устала. Устала от этого дома, этой жизни. Умру так умру, мне все равно. Я хочу выходить из дома, как это делают обычные люди. Я хочу жить, как любая нормальная женщина.

Она сказала бы больше, но отец прервал ее.

— Да простит тебя Всевышний за то, что ты так легко говоришь о смерти. Это Его воля, что ты живешь так, Его решение. Ты должна покорно смириться.

Прежде я никогда не слышала, чтобы моя нежная мама говорила с такой язвительностью, не видела, чтобы она презрительно усмехалась. Но в тот день я услышала и увидела и то и другое. Ее рот скривился в усмешке.

— Не смеши Бога, Антонио, мы ведь оба знаем правду.

И тут он подлетел к ней, словно ничего не видя перед собой, и поднял руку, чтобы ударить. Мама отпрянула. Я с не меньшим проворством загородила ее собой и заколотила по плечам отца, отталкивая его от мамы.