Загадка Эндхауза

— Воображаю себе. И вы ни разу не проговорились, ну, скажем, мадам Раис?

— По совести говоря, иногда чуть не срывалось с языка.

— А как по-вашему, она не догадывалась?

— Едва ли. — Ник задумалась. — Она ни разу ничего такого не сказала. Иногда, правда, намекала. Насчет того, что мы с ним очень подружились, ну, словом, в этом духе.

— А вам не пришло в голову все рассказать мадам Раис после смерти дядюшки мосье Сетона? Вы знаете, что он умер на прошлой неделе?

— Знаю. Ему делали операцию или что-то в этом роде. Тогда я, очевидно, могла бы рассказать кому угодно. Но это было бы довольно некрасиво, правда? Я хочу сказать, что это могло показаться хвастовством — именно сейчас, когда газеты только и пишут что о Майкле Сетоне. Слетятся репортеры, начнут брать интервью. Дешевая шумиха. И Майклу это было бы противно.

— Согласен с вами. Но я имел в виду, что вы могли бы, не объявив об этом публично, лишь поделиться с кем-нибудь из друзей.

— Одному человеку я намекнула, — сказала Ник. — Мне… я решила, что так будет честнее. Но я не знаю, насколько он меня понял.

Пуаро кивнул.

— Вы в хороших отношениях с вашим кузеном, мосье Вайзом? — спросил он, довольно неожиданно меняя тему.

— С Чарлзом? Что это вы о нем вспомнили?

— Да так, простое любопытство.

— Чарлз хорошо относится ко мне. Но он, конечно, страшный сухарь. Сидит здесь как гриб. Мне кажется, что он меня не одобряет.

— Ох, мадемуазель, мадемуазель! А я слыхал, что он у ваших ног.

— Ну, втюриться-то можно и в того, кого не одобряешь. Чарлзу кажется, что мой образ жизни достоин порицания. Он осуждает меня за коктейли, цвет лица, друзей, разговоры. Но в то же время он не в силах противиться моим чарам. Мне кажется, его не оставляет надежда перевоспитать меня.

Она помолчала, потом в ее глазах мелькнула чуть заметная искорка.

— А из кого же вы выкачивали местную информацию?

— Только не выдавайте меня, мадемуазель. Мы немного побеседовали с мадам Крофт, австралийской леди.

— Что ж, с ней приятно поболтать, когда есть время. Славная старушенция, но страшно сентиментальная. Любовь, семья, дети… ну, вы понимаете, все в таком духе.

— Я тоже старомоден и сентиментален, мадемуазель.

— Да что вы! Я бы сказала, что из вас двоих сентиментален скорее капитан Гастингс.

Я побагровел от возмущения.

— Он в ярости, — заметил Пуаро, от души наслаждаясь моим замешательством. — Но вы не ошиблись, мадемуазель. Нет, не ошиблись.

— Ничего подобного, — сказал я сердито.

— Он превосходный, исключительный человек. Временами мне это страшно мешает.

— Не городите вздора, Пуаро.

— Начнем с того, что он нигде и ни в коем случае не хочет видеть зла, а если уж увидит, то не способен скрыть свое справедливое возмущение. У него редкая, прекрасная душа. И не вздумайте мне перечить, мой друг. Я знаю, что говорю.

— Вы оба были очень добры ко мне, — мягко сказала Ник.

— Ла, ла, мадемуазель. О чем тут говорить. Нам предстоит сделать гораздо больше. Так вот, пока что вы останетесь здесь, будете выполнять мои приказы и делать то, что я вам велю. Положение таково, что вы должны мне полностью повиноваться.

Ник устало вздохнула.

— Я сделаю все, что хотите. Мне все равно.

— Вы не будете некоторое время встречаться с друзьями.

— Ну что ж. Я никого не хочу видеть.

— Ваша роль будет пассивной, наша — активной. Ну, а теперь я вас покину, мадемуазель. Не стану мешать вашему горю.

Он направился к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся и спросил:

— Между прочим, вы как-то говорили, что написали завещание. Где же оно?

— Да где-нибудь валяется.

— В Эндхаузе?

— Ну да.

— Вы положили его в сейф? Заперли в письменном столе?

— Не помню. Где-то лежит. — Она нахмурилась. — Я ведь ужасная неряха. Большая часть бумаг и всякие документы лежат в библиотеке в письменном столе. В том же столе почти все счета. И там же, наверное, завещание. А может, у меня в спальне.

— Вы мне даете разрешение на обыск?

— Пожалуйста, можете осматривать все что угодно.

— Спасибо, мадемуазель. Не премину воспользоваться.

Глава двенадцатая

Эллен

Пока мы не вышли из больницы, Пуаро не сказал ни слова. Но как только за нами закрылась дверь, он схватил меня за руку и воскликнул:

— Видите, Гастингс? Видите? О! Черт побери! Я не ошибся. Я был прав. Я все время чувствовал, что чего-то не хватает, что из мозаики вывалился какой-то кусочек. А без него потеряла смысл и картина.