Отравленная маска

– Ничем, – поспешно ответила Амалия. – Просто… просто таково мое решение, и я его не переменю.

– Понятно. – Граф глубоко вздохнул. – Вы просто не хотите говорить, но я сам могу это сделать за вас. Много раз вы давали мне понять, что я… что я высокомерен, что я дурно обхожусь с вашими друзьями – вернее, с теми, кого вы считаете своими друзьями, – что я заносчив, груб и в людях ценю только их общественное положение. Однако…

Он явно не желал сдаваться и не терял надежды переубедить Амалию. Возможно, он ожидал с ее стороны возражений, но она лишь спокойно сказала:

– Если вам угодно знать, я всегда считала вас невыносимым снобом.

– Мне очень жаль, – искренне ответил Евгений. Он не смотрел на Амалию и то и дело нервно комкал в руках свои перчатки. – То впечатление, которое у вас сложилось обо мне… Я ничего не сделал, чтобы его опровергнуть. Каюсь, я виноват в этом. Но если бы вы знали меня… если бы вы узнали меня поближе… – Он с каким-то отчаянием поднял голову. – Вам не понять, Амалия, что значит быть сыном такой женщины, как моя мать. Ее бурная молодость, ее многочисленные связи… про которые все знали… все открыто обсуждали их… в гостиных, на светских раутах… всюду, где я был. Еще когда я учился, это клеймо не оставляло меня. Мне говорили: а знаешь, что было у твоей матери с таким-то? Были мальчики, которые подходили ко мне и открыто, не стесняясь, говорили, что моя мать когда-то была любовницей их отцов. Это было ужасно, было… нестерпимо. Если бы они лгали, и я знал, что они лгут, мне было бы куда легче. Но весь ужас моего положения заключался в том, что я знал: они говорят правду. И я никуда не мог от нее деться. Сначала я пытался как-то бороться… но это было бесполезно, потому что таких людей было много, а я оказался один. И тогда я решил просто игнорировать их, иначе не выдержал бы всего этого. Что бы мне ни говорили, я противопоставлял словам молчание и ледяное равнодушие. Сначала это распространялось только на моих недругов, потом перешло на все жизненные ситуации. И тогда я с удивлением заметил, что те, кто раньше презирал меня, теперь стали уважать. Более того, они начали меня побаиваться. А я… Мне нравилось играть хладнокровного, сдержанного молодого человека. Людей оказалось так легко обмануть! Они всерьез считали меня заносчивым снобом, который кичится своим положением, а я… я просто терпеть не могу всех этих мелких чиновников, лакеев, кучеров… потому что моя мать их обожала. – Его лицо передернулось гримасой гнева. – О да, она была великая демократка! Не было ни одного смазливого слуги, которого бы она не затащила в свою постель, не говоря уже о… – Он перебил себя и отвернулся. – Впрочем, вам это, верно, ничуть не интересно.

Слушая Евгения, Амалия испытывала смешанные чувства. С одной стороны, ей стало неловко, с другой – она была потрясена его рассказом. Ведь и она тоже принадлежала к числу тех людей, кто так легко судил Полонского – и судил, как оказалось, неверно. Он, оказывается, был вовсе не надменным снобом, который не видит дальше своего носа, а глубоко уязвленным человеком. Человеком страдающим, который добровольно надел на себя маску и не заметил, как со временем она стала его лицом. Но, хотя Амалии было искренне жаль своего незадачливого друга, она понимала, что решения своего не переменит. Слишком многое их разделяет. И будет разделять всегда, потому что Амалия, несмотря на все горести, выпавшие на ее долю, неизменно ощущала свою причастность к светлой стороне бытия, а Евгений пришел с темной стороны, и его характер выковали гадливость, страх и отчуждение. Им никогда не понять друг друга – хотя, быть может, он и увлекся ею именно потому, что она была создана совсем иначе, чем он. Кажется, Полонский тоже почувствовал, что никакие его слова не изменят положения, потому что спросил с затаенной горечью в голосе:

– Вы ведь не передумаете?

Амалия только отрицательно покачала головой.

– Ну и глупо, – с ожесточением промолвил Евгений. – Просто глупо. Подумайте только, чего вы себя лишаете. Вы ведь хотите блеска, титула, богатства, я знаю. Все их хотят, никто не желает быть убогим, неродовитым и нищим. Я мог бы дать вам все это, и тем не менее вы меня отвергаете.

Это было уже прямое оскорбление, которого Амалия не могла стерпеть.

– Да, в самом деле, какая потеря… – колюче промолвила она. – Сколько веков известны графы Полонские – пять или, может быть, десять? Как бы не так! – Она соскользнула с качелей и приблизилась вплотную к Евгению. Ее глаза горели, как две злых звезды. – Полонские произошли от певчего, который приглянулся сумасбродной Елизавете Петровне, и она произвела его в графы. А мои предки Браницкие шестьсот лет сражались за свою землю. Мои предки Мейссены происходят от Боэмунда, графа Антиохии, который брал Иерусалим в первом Крестовом походе, и его потомка, тоже Боэмунда, комтура Тевтонского ордена. Где тогда были ваши предки, уважаемый Евгений Петрович? Ловили вшей на печи? – Амалия перевела дыхание. – И кто ж из нас более родовит? Я рвусь к блеску и богатству, значит? Знаете, кто-то из моих предков сказал: «Никто на свете не может дать мне больше того, чем я захочу взять». И я повторю вслед за ними: никто и никогда!