Pasternak

Только однажды проговорился и на хуй меня послал. Я ему такой пизды вставил, что он печенью просрался. Но никто его за язык не тянул, сам разрешил.

И пошло-поехало. За «еб твою мать» — по ебалу. За «пидораса» — по ебалу. И так далее. В общем, батя за год все слова по второму разу подарил. Совсем весело стало.

Прихожу: «Батя, где ты есть, гандон блядский?»

Он молчит, голову, как страус, в жопу засунул и ножками так туп-туп-туп — в сортире прячется. Боится лишнее слово сказать.

Я опять: «На говно свое дрочишься, мандюк?»

Для юмора по двери наебну, крикну: «А, вот ты где, Перда Ивановна, заныкался! Уебывай на хуй!»

Батя сразу воду спускает, и на двор. Но — все честно. Сам разрешил.

Время идет. Новый праздник. Батя начал по третьему разу слова передаривать, но уже с другой возможностью — ограничивать ему употребление. Допустим, из всех известных выражений с «хуй» какое-нибудь, типа «на хуй надо», — запретить. А праздников у нас много. Добрались так и до «пизды». Через полгодика я из всех выражений со словом «пизда» одну только «пизду» ему в пользование оставил.

Дальше подарил мне право весь комплект из «ебать» до «ебаный в рот» сократить. А если не уследит и лишнее скажет — то без обид.

На следующий год батя разрешил оставшиеся слова запретить. Я у него и «хуй» забрал, и «пизда», и «ебаный в рот». Дольше остальных «блядь» оставил, а то он вообще бы изъясняться не мог.

А со временем и «блядь» запретил. Батя вообще языка лишился. Как ребенок стал. Без зубов, шепелявит, падает. Меня увидит, в штаны ссытся, плачет и съебывается. Боится, что я его за плохое поведение накажу.

Я двадцать пять лет отмечал. Мы с матушкой сидели и выпивали. Батю к столу позвал. Он говорит: «Разрешаю тебе подарить мне зайчика или грузовичок».

Я потом купил и вручил ему: «Вот тебе, от папы и мамы».

15

Алексей Нечаев, или как он называл себя — Леха, этот насквозь пропитанный матерщиной парень, оказался неоценимым помощником. Он вырос в том же дворе, что и Цыбашев, только в дремучей рабочей семье. Частые уличные драки и ежедневные стычки с отцом развили в нем незаурядные способности кулачного бойца. Служба в армии закрепила их. Он не обладал никакой специальной техникой, но удары его, на вид расхлябанные, не по-боксерски размашистые, были сокрушительны.

Одного его присутствия хватило, чтобы Цыбашев смог нанести визит секте, прикрывающей свою, японского происхождения, ересь изучением каратэ, и Леха, не имеющий никакого пояса, кроме любимого солдатского ремня с тяжелой латунной пряжкой, врожденной злобы и булыжников-кулаков, уложил на землю местного учителя, которого Цыбашев добил потом острием.

Когда несколько лет назад Леха отвоевал себе первенство в семье, странное психологическое заблуждение овладело им. Он вдруг ощутил себя отцом своего родителя и жил, погруженный в болезненный туман этой идеи.

Его ровесник в сане священника, имеющий право на духовное отцовство, показавшийся Лехе во многом отражением его самоощущения, внезапно обострил эту глубинную боль человека, сознательно впавшего в сиротство и безотцовщину. Лехе, несмотря на силу и злость, самому не хватало родителя. Появление священника Цыбашева словно пробило скорлупу заблуждения, и он, как вылупившийся на свет пролетарский тиранозавр, хищный и жестокий, навсегда увидел в Цыбашеве «отца».

Хоть Леха и не верил в Бога, Цыбашев посвятил его в свой труд, ибо согласно Евангелию, даже во блуде пребывающий ближе к Царству Божию, чем фарисей, взбирающийся на вершину Закона. Леха, выросший в рабочей семье, не был отравлен воскресшим интеллигентским язычеством, он был атеистом. Новый духовный миропорядок теософского Антихриста собирался искоренить как православных, так и тех, кто, не веря ни в каких богов, привык сквернословить и пьянствовать в своих кварталах, тех, кого индуисты презрительно называли «шудры» и «мудхи» — вьючные особи труда, отбросы Кали Юги, надрывающиеся на тяжелой работе, низшие среди людей. Леха стоял не за православие, а за самого себя.

16

Показалась бетонная громада Дома культуры железнодорожников — величественная сталинская постройка эпохи гигантизма, с колоннами и титанами в униформе на входе, пятиэтажный социалистический колизей, приспособленный для массовых мероприятий. Цыбашев хорошо помнил этот ДК. Сюда его, семилетнего, мама водила в кружок бальных танцев и на уроки фортепиано, а несколькими годами позже он посещал здесь шахматную секцию. В огромном актовом зале на семьсот мест, с пурпурным занавесом, с гипсовой головой Ленина, размером, наверное, с ту самую отрубленную голову великана-богатыря из «Руслана и Людмилы», Цыбашева в третьем классе принимали в пионеры, а еще через пять лет выдали комсомольский билет. Леха помнил о секции бокса, откуда он, впрочем, был отчислен за курение и хулиганское поведение.