Библиотекарь

— Вы же сами предупреждали, Полина Васильевна, чтобы я никуда не выходил.

— Верно, говорила. Вот и не шляйся. Оправишься, и назад… в бункер.

— На ночь можно и «уточку», — предложила Клава, — я сейчас принесу.

— Ну, а насчет помыться?

— Маша тебя завтра… в душевую отведет. Она за тебя… персонально отвечает… — Горн смерила денщицу строгим взглядом. — Башкой, яичниками… и прочей своей требухой… — Маша и Клава засмеялись.

— Не горюй, Алешка… — ободряюще сказала Горн. — Конвой — это временная мера. Станешь начальством… будешь разгуливать, где захочешь…

СМОТРИНЫ

Следующие три дня мало чем отличались. Я провел их взаперти, покидая бункер только по нужде. Пищей и всем необходимым меня регулярно снабжала Маша, иногда ее подменяла Клава. У Горн были какие-то дела, связанные с моей будущей инициацией. Возможно, она подготавливала почву среди очнувшихся от безумия старух.

Я подолгу спал — сказывалась накопившаяся за минувшие недели усталость, кроме того, бункер, лишенный естественного освещения, располагал к продолжительному сну. В остальное время я штудировал хроники. Труд был написан преимущественно сухим протокольным слогом. В однообразной манере перечислялись события и фамилии, кто, когда и где нашел такую-то Книгу, образовал библиотеку или читальню, погиб или, наоборот, уничтожил конкурента. Если достоверность события ставилась автором под вопрос, то приводились различные источники с версиями спорного эпизода. Попадались таблицы и даже карты, на которых стрелками указывались пешие маршруты канувших в небытие былых распространителей Книг, бродячих апостолов. В конце каждой главы имелись множественные примечания, сноски, приложения и комментарии.

Летопись Дома резко выбивалась из общего стиля, выдавая эмоциональную авторскую пристрастность. Текст пестрел красочными метафорами, часто сбиваясь на откровенные здравицы Горн. Местами создавалось впечатление, что не фармацевт Елизавета Макаровна Мохова, а именно Горн была истинным руководителем. По всей вероятности, так оно и было. Еще на заре становления клана Горн оттеснила молодую начальницу, отведя ей внешне яркую роль сакрального лидера. Истинная власть сосредоточилась в руках Горн и нескольких десятков старух. Я уже понимал, что мне в лучшем случае уготовят такую же формальную должность «внука». Зачем Горн это было нужно, я не знал. Меня тогда не занимали такие глобальные вопросы. Я с пристальным отвращением прочел описание «удочерения». Я не хотел, чтобы, по задумке Горн, меня подвергли какой-нибудь отвратительной негигиеничной процедуре помазания. С Горн сталось бы ради пущего эффекта извлечь из могилы труп Моховой, чтобы наглядно для нескольких сотен баб инсценировать мистерию моего рождения. Я сказал себе, что поговорю с Горн и попрошу максимально упростить обряд инициации.

Благодаря хроникам, к концу третьего дня я был довольно сносно подкован в истории громовского мира. Вспомнив подхалимские рекомендации Дейла Карнеги, я выучил фамилии всех ныне живущих «мамок»: Аксак, Назарова, Сушко, Резникова, Волошина, Супрун, Фетишина, Кашманова, Харитонова, Гусева, Колычева, Емцева, Цеханская, Синельник.

Вечером за мной пришла Маша. Обычно она держалась расслабленно, я бы даже сказал, кокетливо, насколько это было возможно для матерой бабы с татуированными мужицкими лапищами, которые она стеснительно прятала в рукава, как в муфту. На этот раз Маша была предельно серьезна, не балагурила.

— Старшие позвали, — тихо и значительно сообщила Маша.

— Что передавала Полина Васильевна? — энергично поинтересовался я. — Инициация?

— Не… Смотрины. Знакомиться будут. Они сейчас в столовой возвращение отмечают. Полина Васильевна поручила по такому случаю тебя приодеть. Для солидности…

Маша привела меня на склад с вещами, оставшимися от уничтоженной когда-то мужской половины Дома. На перекладинах, похожие на исхудавших висельников, болтались сотни костюмов, в большинстве своем старомодные и ветхие.

— У тебя какой размер? — спросила Маша, вооружаясь длинной палкой с крючком на конце.

— Пятьдесят шестой…

— Не стариковский размер… — Маша сновала между одежных рядов, цепляя крюком все, что ей приглянулось, а затем выкладывала передо мной. — Ты не думай. Здесь не обноски. Это они себе на смерть запасли, в гроб. Все ж чистое, ненадеванное.