Библиотекарь

Столовая сотрясалась от смеха.

— Вот дуры! — защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. — И что тут такого?! Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!

Две старухи на стульях довольно захихикали.

Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.

Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.

— Стенография, девятый день, — с выражением зачитала Кашманова. — «Забыла, как называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные — „которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают, что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“. Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“, а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем. Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».

Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:

• Жили-были не тужили четверо друзей!
• Баб снимали, водку пили, пиздили хачей!

— Клавка! — радостно всполошились старухи. — Утрем молодежи нос! Давай про вечера на Оби!

— Поля! — собеседница Горн стукнула кулаком по столу. — Ты не понимаешь! Если правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!

— Резникова! — повысила голос Горн. — Это бездоказательно!

В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким хором строчки:

• Хороши вечера на Оби, —
• Ты, мой миленький, мне подсоби:
• Я люблю танцевать да плясать —
• Научись на гармошке играть!

• Баб снимал Иван Иваныч!
• Приводил Иван Степаныч!
• Раздевал Иван Кузьмич! —

выкрикивала хриплым речитативом запевала.

Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», — но смех потонул в «Вечерах на Оби».

• Буду петь да тебя целовать!
• Научись на гармошке играть!..

Посреди этой музыкальной вакханалии в раздаточную вернулась Маша:

— Идем, — сказала она. — Тебя ждут.

Я переживал мучительное состояние школьника-новичка, выставленного на позор всеобщего обозрения перед чужим и враждебным классом. С нашим приходом в столовой воцарилась болотная тишина. Завитые, вычурно накрашенные и разодетые старухи, плечистые охранницы со звериными челюстями, испитыми глазами, татуированными руками — все это опасное сборище настороженно изучало меня.

— Вот, коллеги, — сказала после долгой паузы Горн. — Алексей Мохов… О котором… я вам говорила… Правда похож… на Лизавету Макаровну?

— Ага, — хмуро усмехнулась Резникова. — Как свинья на коня…

Старухи заулыбались. Интрига забавляла их.

— Поля, — хрупкая Цеханская пригладила стриженные модными завитками виски, — сходство с Лизой очень относительное. — Воробьиная голова «мамки» сидела на такой же чуткой птичьей шее.

— Бледненький он какой-то, — насмешливо сказала Кашманова. Засалившийся крепкий ее нос смахивал на желтый лакированный каблук, щеки покрывала родимая крошка. — Не подходит нам…

— Откормим, — хмыкнула Горн.

— Это ведь не так-то просто внуком у нас быть, — обратилась ко мне краснощекая, с пунцово напомаженным ртом старуха, в цветастой юбке и зеленой вязаной кофте. — Не всякий справится.

— Он парень способный, — сказала Горн. — Освоит.

— Проверить его надо, — выступила худая старуха с распущенными по платью пышными фиолетовыми сединами. — Проэкзаменовать.

— Дело говоришь, Харитонова, — поддержала Гусева. — Возьмем с испытательным сроком…

Было очевидно, что никто из четырнадцати не воспринимал всерьез легенду о новообретенном внуке. Я не заметил впрочем в старухах и открытой агрессии. Меня беспокоили охранницы. Они как-то характерно, по-мужицки, потирали руки, глумливо переглядывались, скаля нержавеющие коронки, грубой пятерней почесывали промежность раздвинутых ватных штанин, заправленных в кирзовые сапоги.

Даже стоящая рядом Маша почуяла что-то неладное и сказала медленно сатанеющим бабищам: