Дом для Одиссея

— Ну что делать, Тань? Не всем же умными быть. Судьба у меня такая, значит, быть дурой. Не самое плохое звание для женщины, между прочим. Некоторая и хочет иногда изо всех сил дурой побыть, да только не получается у нее ни фига. А я вот удостоилась.

— Ты вот что, Лизавета. Послушай, что я скажу. Ты к ним, к пацанам этим, не вздумай привыкнуть. Поняла? И не балуй их так больше — ни одежкой, ни игрушками какими. Нельзя им.

— Почему? — удивленно уставилась на нее Лиза.

— Потому! Привыкнуть могут! Говорю же — нельзя!

— Да пусть привыкнут.

— Ага! Пусть привыкнут. А потом что с ними будет, ты подумала? А я тебе скажу: мамку свою родную любить перестанут. И озлобятся. Дети, они ж к хорошему быстро привыкают. Мой вот в той Америке тоже быстро к хорошему привык. До сих пор на меня сердится. Иногда так взглянет, что аж сердце заходится. Как волчонок какой.

— Господи, да на тебя-то за что сердиться? — в отчаянии произнесла Лиза, всплеснув руками. — Он и так из тебя тогда не одну веревку свил, ты ж ему все отказные бумаги подписала! Не ты виновата, что закон так написан, что усыновлять можно тех детей, которые и в самом деле родителям не нужны. Ты же нормальной матерью была, от воспитания-содержания не уклонялась. Никто тебя материнского права лишить не мог!

— Да не говори, Лизавета. Уж я ль его не любила! Все для него делала. Недосыпала, недоедала, на трех работах вкалывала, а оно вишь как обернулось! Никакой тебе благодарности на старости лет.

— Тань, а сколько тебе лет, правда?

— Дак уж шестьдесят три скоро стукнет.

— Погоди. А Сашке твоему сколько? Восемнадцать? Ты что, в сорок пять его родила, получается? — изумилась своей догадке Лиза. — Ничего себе, старородящая первородящая.

Татьяна, поджав губы, взглянула на нее косо и недовольно, потом с досадой хлопнула ладонью по столу:

— Ну и язвенная же ты баба! Одно слово — адвокатка! Вот все сразу как на ладони увидишь! Никак от тебя не укроешься. Ну да, правильно ты догадалась, не я его родила.

— А кто?

— А чужой спрос, вот кто! Все тебе возьми да расскажи!

— Да что ты, Тань… Не хочешь, так и не рассказывай. Он у тебя усыновленный, что ль?

— Ага. Усыновленный. Поневоле. А записан как родной. Так вот получилось. Я и не хотела вовсе, да пришлось. А не надо было, потому что грех это великий.

— Что — грех? Усыновление, ты считаешь, грех?

— Ну да. А как же? Нельзя при живой матери чужое дитя у себя пригревать. Оно все равно потом аукнется, хошь не хошь. Видишь, как у меня? Хоть Сашка и не знает, что я не родная ему, а все равно его душа меня за мать не приняла. Хоть тресни, хоть умри. Не приняла, и все. Хоть устарайся всяко напрочь хорошей матерью быть.

— Постой, ну как же. А если родной матери ребенок не нужен? Ему теперь что, пропадать? Вот Рейчел говорит…

— А ты шибко-то не слушай, чего твоя Рача говорит. Мало ли чего тебе там набрякает? У них, у американцев, так, а у нас, у русских, по-своему. У нас этот… Как его, зараза… Слово такое красивое давеча мужик по телевизору повторял…

— Какой мужик?

— Да ты его знаешь! Он видный такой, орет все время, стаканами прямо в телевизоре кидается. И слово это он несколько раз прокричал. Все перезабыла, дура старая…

— Менталитет, что ли?

— Во-во! Он самый и есть. То есть, получается, у них своя свадьба, а у нас, извините, своя. Деньги за суд ты с этой Рачи получила? Получила. Вот и подосвиданькайся с ней. И нечего тут перед нами гордостью своей американской трясти. Приехала она за нашим дитем, видишь ли. Пусть сами в своей Америке детские дома заводят да и усыновляют, сколько хотят. А нам ихнее благородство без надобности. Он у нас свой, собственный… Этот… Господи, как его… опять забыла…

— Менталитет, — грустно подсказала собеседница.

— Ага. Он самый. Чужая душа, Лизавета, она и есть чужая душа. И нельзя ее ничем обмануть. Никаким таким усыновлением. Грех это. Меня вот господь шибко сурово за это наказал. Живу теперь у тебя из жалости.

Татьяна вдруг пискнула тонюсенько и заплакала с тихим жалостным подвыванием, утирая скупые слезы концом кухонного полотенца. Лиза поморгала растерянно, искренне и горячо всплеснула руками и принялась ее утешать громко и сердито:

— Татьяна! Да ты что говоришь такое, бессовестная! Из какой такой жалости, бог с тобой? Я ж за тобой как за каменной стеной… Ты мне это брось, слышишь? Да я бы без тебя давно пропала! Или с голоду умерла! Какая такая жалость, ты что? И никогда больше так не говори, поняла?