Сестра милосердия

Таня улыбнулась грустно своему зеркальному отражению, провела рукой по гладко зачесанным кверху волосам. И впрямь, надо хоть челку какую на глаза вырезать, что ли? И косметику, может, купить… Тушь там, помаду… Хотя сейчас-то чего уж об этом думать – раньше надо было! Знала ведь, что Павел Беляев за Гришуком сюда через неделю заявится, могла б и подсуетиться. Вышла встречать его в старом халате – идиотка… А в шкафу, между прочим, целый чемодан с Адиными французскими подарками нераспакованный стоит! Могла б и кудрей себе накрутить, и приодеть чего-нибудь такое, шикарно-заграничное… Жанну хватило ума глупой назвать, а сама-то еще глупее оказалась! Хотя с другой стороны – чего уж себя корить попусту… Толку от этих кудрей да нарядов все равно никакого – смех только один. Пень лесной как ни наряжай да ни раскрашивай, он все равно пнем и останется…

Махнув рукой, она вздохнула протяжно да улыбнулась сначала грустно, а потом и повеселее – надо идти на кухню, бабку Пелагею в чувство приводить. Сидит, льет слезы на пустом месте… Не в чужие же люди Гришука отправила, а к отцу все-таки! Это бедный Отечка сейчас неизвестно где да с кем, а с Гришуком что ж, с ним все ясно. Гришука сейчас никого и счастливее нету – он с Павлом Беляевым каждый божий день рядом… Ничего, скоро и бабке не до слез будет, такую она ей заботушку подкинет – всхлипнуть лишний раз времени не найдется!

Глава 20

Весна пришла в город в один день будто. С утра зашпарило бойкое апрельское солнце, навело свои порядки, как шустрая невестка-молодуха в дому у замшелой свекровки. В один миг просохли тротуары, и замерли в ожидании земных соков деревья, и потянулись голыми пока ветками к чисто промытому небу. А с утра и дождичек чуть-чуть крапнул, дохнул озоном на город, зимнюю пыль к земле прибил. Таня с работы вечером шла – уже и улиц знакомых не узнавала. Вот же хорошее дело возобновили с прежних времен – апрельский городской субботник проводить! Забавно так – выходят чистенькие дядечки с гладкими ручками, берут метлы да лопаты в руки и убирают с улиц зимний мусор около своих контор. А про дамочек и говорить нечего – тут уж особая песня, шибко страдательная. Стоит, бедная, на шпильках, машет метлой туда-сюда, а на лице отстраненность и сплошное оскорбление черным по белому прописано: за что вы, мол, со мной, люди добрые-начальники, так жестоко? Зато чистота кругом какая – глаз радуется! Самой же потом и приятнее будет по чистому тротуару каблучками стучать, чего оскорбляться-то! Подумаешь – метлой по асфальту махать. Не лопатой же в коровнике, где навозу по колено…

Вот пройтись бы потихоньку по этой чистой улице, в небо бы поглядеть да на солнце пощуриться! Хорошо бы, конечно, да только некогда. Бабка на работу ей позвонила, сказала, Гришук придет. Выпросился у отца, говорит, в гости на целый вечер. Игру, говорит, новую привезу… А про Павла ничего не сказала. А вдруг он тоже на пироги зайдет? Обещал же в прошлый раз…

Таня улыбнулась своим мыслям и припустила было бегом по тротуару, но вовремя и одумалась. Нельзя ей сейчас бегать-то – растрясет еще, не дай бог, свою драгоценность, наличие которой уже и врач ей подтвердил, и ультразвуковое исследование сомнений никаких не оставило. Будет, будет у нее ребеночек! Господи, сколько счастья кругом – с ума же сойти можно. И весна, и солнце светит, и улица чистая, и Гришук в гости придет, и Павла Беляева она увидит, может быть… Хоть на пять минут, да увидит…

Получилось не пять минут. Получилось этих минут гораздо больше, потому как Павел и впрямь потребовал обещанных раньше пирогов да борща, и за стол с ними сел, и бутылку вина вытащил, и торт с собой привез, и конфеты всякие. А уж как бабкин борщ они с Гришуком наворачивали – точно за ушами пищало. Бабка даже всплакнула опять, на них глядя – без бабы в дому живут, горемычные… А потом Гришук увел ее новую игру показывать, и остались они с Павлом вдвоем за кухонным столом, и опять Таня сидела и смущалась, и боялась на него глаза поднять. А когда подняла – вздрогнула сильно. Потому что смотрел он на нее очень уж внимательно, странно смотрел, изучал будто. И молчал. Грустно очень молчал, безысходно как-то, Таня аж поежилась. И вообще – чего ее изучать так пристально? Не надо ее изучать, она и так вся на виду – какая есть, такая и есть, лучше не станет…

– Тань… А Гришка тебя вспоминает все время. Только про вас с бабушкой и трещит, – произнес он вдруг и тихо улыбнулся, одними губами только. А глаза прежними остались – грустными да ее в упор рассматривающими. – Добрые вы с бабкой, Тань, ему хорошо с вами. В детдоме, когда я его забирал, ко мне училка какая-то подкралась, отвела в сторонку и говорит – вы с ним уж помягче будьте, уж подобрее как-то, он, говорит, мальчишка особенный, тонкий да ранимый, он без тепла погибнуть может… А я ж мужик – какое ему от меня тепло? Я и не умею этого, наверное…