Ярость

В Библии говорится, что грехи отцов падут на голову сыновей. Возможно, это так. Тогда на мою голову пали грехи не только отца, но и всех его ближних и дальних родственников. Отцу было тяжело работать на вербовочном пункте. Я часто думал о том, насколько счастливее он был бы, оставшись во флоте. Не говоря уже о том, насколько приятнее мне было бы видеть его дома пореже. Для отца его теперешняя служба была почти невыносима. Как если бы ему приходилось видеть, что бесценные автомашины окружающих людей содержатся в отвратительном состоянии, ржавеют и разваливаются на глазах. Кто только не проходил через его руки! Люди, которые не знали, что им нужно. Люди, которые больше всего беспокоились о том, как бы вырваться куда-нибудь из своей привычной жизни. Ромео из колледжа, покидающие своих беременных Джульетт. Мрачные юноши, которым предоставлялся выбор между службой во флоте и пребыванием в исправительном учреждении. Недоучки с одной прямой извилиной, которым приходилось показывать, как пишется их собственное имя. А дома был я. Тоже не соответствующий отцовским представлениям, тоже не такой, как надо, тоже неправильный. Своего рода вызов. И наверное, он ненавидел меня потому, что не мог этот вызов принять. Может, все было бы иначе, если бы я не походил до такой степени больше на маму, чем на него. Это проявлялось во всем. Он называл меня маменькиным сынком. Наверное, так оно и было.

Однажды осенним днем 1962 года мне пришло в голову покидать камнями в стекла. Отец собирался ставить вторые рамы на все окна в нашем доме. Было начало октября, суббота, и отец с утра начал планомерно, шаг за шагом готовиться к осуществлению своей идеи. Он всегда все делал тщательно, никаких оплошностей, ничего непредвиденного.

Он выносил стекла из гаража. Еще весной он заготовил их, окрасил рамы в зеленый цвет, и теперь аккуратно расставлял их вдоль дома, по штуке под каждым окном. Я наблюдал за ним. Лицо его покраснело даже под прохладным октябрьским солнцем, легким, как поцелуй. Замечательный месяц октябрь.

Я сидел на нижней ступеньке крыльца, смотрел на папу и на проезжавшие мимо нашего дома автомобили. Мама была в доме. Она играла на пианино что-то минорное. Наверное, Баха. Почти все, что она играла, звучало как произведения Баха. Ветер то доносил до меня мелодию, то обрывал ее. Когда я сейчас слышу этот отрывок, в памяти всплывает тот солнечный октябрьский день. Фуга Баха для Двойных Окон в миноре.

Мимо проехал «Форд». На старый вяз села малиновка и начала насвистывать. Я слушал, как играет мама. Правая рука ее выводила мелодию, левая брала звучные аккорды. Когда ей хотелось, мама могла играть превосходные буги-вуги, но это случалось нечасто. И даже буги-вуги в ее исполнении звучали так, будто их сочинил все тот же Бах.

И тут вдруг меня осенило. Я понял, как прекрасно было бы разбить все эти стекла. Одно за другим, сперва верхние половины, потом нижние.

Вы скажете, это было не что иное, как желание отомстить отцу, сознательное или бессознательное. Разрушить его идеальный мир. Но, честно говоря, я не помню, чтобы отец как-то фигурировал в моих мыслях в этот момент. Мне было четыре года. Стоял ясный октябрьский денек. Чудесный день, словно специально предназначенный для того, чтобы бить стекла.

Я встал и пошел собирать камни. На мне были короткие штанишки, я набил полные карманы камней, и со стороны они наверняка смотрелись забавно, как огромные яйца. Я шел по дороге, то и дело наклоняясь за новым камнем. Проехала машина, я подался в сторону, водитель повернул руль в другую. Женщина сзади него держала на руках ребенка.

Когда я решил, что собрал достаточно камней, я вернулся на лужайку, взял один из них в руки и швырнул в стекло, стоявшее под окном гостиной. Я изо всех сил старался попасть. Но промахнулся. Тогда я взял другой камень, тщательно прицелился и кинул прямо в середину окна. По спине пробежал легкий холодок. Наконец-то я попал в цель. Окно звякнуло, по стеклу пробежала трещина.

Я обошел дом, разбивая стекла с той же старательностью и методичностью, с какой отец их расставлял. Сперва в гостиной, затем в комнате для музицирования… Я смотрел на маму, продолжающую играть на пианино. Она на услышала звона разбитого стекла, но увидела, что я смотрю на нее в окно. На ней был чудесный голубой пеньюар. Она взяла неверную ноту, увидев меня, остановилась на секунду и ослепительно улыбнулась. Затем вернулась к клавишам.