Гиблое место

– Модель 950, добавила Джулия. – Потрясная штука. На ней такие стеклянные трубочки с водой, и в них пузырьки. А на передней панели – прыгающие газельки.

– Таких автоматов выпустили всего четыре тысячи. Все из-за Гитлера. "Вурлицеру" пришлось переходить на военную продукцию. Кстати, пятисотая модель тоже ничего. И семисотая.

– Да, ничего. Но с девятьсот пятидесятой не сравнить.

– По стоимости тоже.

– И ты станешь мелочиться, когда речь идет об идеале красоты?

– Это "Вурлицер-950" – идеал красоты? – удивился Бобби.

– Ну да. А что же еще?

– Мой идеал – это ты.

– Ты очень любезен. Но от "Вурлицера" я не отступлюсь.

– А я, по-твоему, как – идеал красоты? – подмигнул Бобби.

– Ты, по-моему, просто упрямец, который не позволяет мне купить "Вурлицер-950". – Игра уже начала забавлять Джулию.

– Может, лучше возьмешь "Сибург"? Или "Паккард Плеймор"? Нет? Ладно, ну а "Рокола"?

– Да, "Рокола" – это неплохо, – согласилась Джулия. – Заведем себе и "Роколу". И "Вурлицер-950".

– Соришь деньгами, как подгулявший матрос.

– Я рождена для роскоши. Это аист напутал: нет чтоб доставить меня к Рокфеллерам.

– Ты бы не прочь с этим аистом посчитаться, а?

– Посчиталась уже. Много лет назад. Зажарила и съела на Рождество. Очень вкусно, и все же Рокфеллершей я так и не стала.

– Ну как ты, развеселилась? – уже серьезно спросил Бобби.

– До чертиков. И пиво тут ни при чем. Не знаю, с чего это, но сегодня мне так хорошо. Все непременно будет, как мы задумали, Бобби. Скоро мы бросим работу и станем жить-поживать в своем бунгало на берегу. Улыбка сползла с лица Бобби. Он нахмурился.

– Чего ты куксишься, кисляй?

– Ничего.

– Я же вижу. Ты сегодня весь день сам не свой, только стараешься виду не показывать. Какая муха тебя укусила?

Бобби отхлебнул пива.

– Видишь ли, – наконец отважился он, – тебе кажется, что все будет замечательно, а мне кажется, что все будет очень даже скверно. У меня дурные предчувствия.

– У тебя? У мужичка-бодрячка? Бобби продолжал хмуриться.

– Занялась бы ты пока бумажной работой. Отдохни от стрельбы.

– С какой стати?

– Я же говорю: дурные предчувствия.

– Какие еще предчувствия?

– Что я могу тебя потерять.

– Я тебе потеряю!

Глава 20

Повинуясь невидимой палочке дирижера-ветра, дружный шепот миртовых листьев то крепчал, то затихал. Густая живая изгородь, с трех сторон окружавшая участок, где стоял дом, возвышалась метра на два и вымахала бы еще выше, если бы Золт пару раз в год не подстригал ее электрическими садовыми ножницам.

Золт отворил невысокую железную калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева на холмы, петляя, взбегало двухполосное асфальтовое шоссе. Справа это шоссе спускалось к далекому побережью. Вдоль него – коттеджи с земельными участками; чем ниже по склону, тем меньше участки. В городе – раз в десять меньше, чем владение Поллардов. Рассыпанные по склону огоньки к западу роились все гуще и вдруг через несколько миль натыкались на черную преграду: дальше – ни зги. Эта преграда – ночное небо и кромешная ширь холодного и бездонного океана.

Золт шел вдоль высокой живой изгороди. Наконец чутье подсказало: вот то место, где стоял Фрэнк. Золт поднял руки и поднес широкие ладони к трепещущей листве, как будто листья могли сохранить какие-то следы присутствия Фрэнка. Ничего.

Раздвинув ветви, Золт оглядел дом. Ночью он будто вырастает. Словно в нем не десять комнат, а все восемнадцать, а то и двадцать. В окнах на фасаде – темным-темно, и лишь в задней половине светилось окно кухни. Если бы не этот желтый свет, пробивающийся сквозь грязные ситцевые занавески, можно было бы подумать, что в доме никто не живет. Прихотливая отделка карнизов местами разрушилась, местами совсем обвалилась. Крыша террасы провисла, перекладины перил сломаны, ступеньки прогнулись. Даже при скудном свете низкого месяца видно, что дом давно пора покрасить: старая краска шелушилась, кое-где она до того истончилась, что стала прозрачной, как кожа альбиноса. Там, где она осыпалась, проглядывает дерево – ни дать ни взять потемневшие кости.

Золт попытался угадать, что у брата на уме. Почему Фрэнк то и дело возвращается? Он же боится Золта, и не без оснований. Сестер тоже. С домом у него связаны страшные воспоминания. Ему бы бежать отсюда без оглядки, а он так и вьется вокруг. Ищет чего-то, а чего – сам, наверно, не знает.