Мареновая роза

– Я? Плачу? Нет. Во всяком случае, я не знаю об этом.

Она протянула руку, подушечкой среднего пальца осторожно провела под его глазом и показала палец. Он внимательно посмотрел на него и прикусил нижнюю губу.

– И почти ничего не съел.

На тарелочке лежала половина запеченной в тесте сосиски, из булочки вытекла горчица. Билл бросил тарелочку с недоеденной сосиской в урну рядом со скамейкой и посмотрел на Рози, рассеянно вытирая влагу на щеках.

Рози ощутила, как ее наполняет мрачная уверенность. Сейчас он спросит, почему она так долго оставалась с Норманом, и, хотя она не сможет подняться со скамейки и уйти (точно так же, как до апреля не могла покинуть дом на Уэстморлэнд-стрит), его вопрос станет первым барьером между ними, потому что она не в состоянии дать сколько-нибудь вразумительный ответ. Рози не знала, почему продолжала жить с мужем, не знала: и не понимала, отчего в конце концов одной капли крови на пододеяльнике оказалось достаточно, чтобы перевернуть всю ее жизнь. Она лишь помнила, что во всем доме лучшим местом была душевая – влажная, темная, полная бегущих потоков воды, и что полчаса, проведенные в кресле Винни-Пуха, иногда пролетали быстрее пяти минут. Вопросы, начинающиеся со слова «почему», не имеют ни малейшего смысла, когда живешь в аду. В аду нарушена причинно-следственная связь. Женщинам на терапевтических сеансах не требовалось объяснять это; никому и в голову не пришло спросить, почему она продолжала жить с мужем. Они знали. Знали по собственному опыту. Рози даже подозревала, что кто-то из них знаком с теннисной ракеткой... или даже с чем-нибудь похлеще.

Когда же Билл, наконец, задал вопрос, он настолько отличался от ожидаемого, что несколько секунд она просто растерянно открывала и закрывала рот.

– Велика ли вероятность того, что именно он убил женщину, доставлявшую ему столько неприятностей в восемьдесят пятом году? Уэнди Ярроу?

Ее потряс вопрос, но это не был шок, который ощущает человек, столкнувшийся с чем-то немыслимым; она испытала потрясение, схожее с тем, что чувствуешь, когда видишь лицо близкого друга в чужой, враждебной обстановке. Вопрос, произнесенный им вслух, кружил невысказанный и потому не сформированный в ее подсознании многие годы.

– Рози? Я спросил, как ты считаешь, возможно ли, чтобы...

– Думаю, вероятность этого... я бы сказала, очень высока.

– Такое развитие событий оказалось ему на руку, верно? Ее смерть полностью его устраивала, да? Таким образом, дело закончилось, так и не дойдя до гражданского суда.

– Да.

– Если на ее теле имелись следы укусов, как ты полагаешь, напечатали бы об этом в газетах?

– Не знаю. Скорее всего, нет. – Она посмотрела на часы и быстро поднялась. – О Господи! Мне надо бежать, честное слово. Рода хотела начать запись в двенадцать пятнадцать, а сейчас уже десять минут первого.

Бок о бок они зашагали назад, к студии звукозаписи. Она обнаружила, что хочет снова почувствовать руку Билла на своем плече, и в тот момент, когда часть ее сознания снисходительно напоминала ей, что не стоит жадничать, а другая часть (Практичность-Благоразумие) советовала не искать дополнительных неприятностей, он именно так и сделал: обнял ее. «Кажется, я в него влюбляюсь».

Она не удивилась своему предположению, и это подтолкнуло вторую мысль: «Нет, Рози, это заголовок для вчерашних газет. Ты уже влюбилась».

– Что сказала Анна о полиции? – спросил он. – Она не предложила тебе пойти в участок и сделать заявление?

Рози мгновенно напряглась под его рукой, в горле за секунду пересохло, глубоко в теле открылся кран, из которого в кровеносную систему потекли потоки адреналина. Для этого потребовалось единственное слово. Слово, начинающееся на «п».

«Все копы братья, – любил повторять Норман. – Полиция – одна большая семья, а полицейские в ней – родные братья». Рози не имела представления о том, в какой степени он прав, до какого предела готовы копы защищать друг друга – вернее, прикрывать друг друга, – однако помнила, что все полицейские, которых Норман время от времени привозил домой, казались странно похожими на самого Нормана, она знала, что он никогда не произносил ни слова, которое могло бы пойти им во вред, даже в адрес своего самого первого напарника, обрюзгшего старого борова по имени Гордон Саттеруэйт, которого Норман откровенно презирал. Взять того же Харли Биссингтона, чьим хобби – во всяком случае, в часы визитов в дом четы Дэниэлс – являлось раздевание Рози глазами. Три года назад у Харли обнаружился рак кожи в начальной стадии, и потому он был вынужден выйти на пенсию раньше положенного срока, но ведь он работал в паре с Норманом в восемьдесят пятом году, когда началась заварушка из-за Ричи Вендора (Уэнди Ярроу). А если все произошло именно так, как догадывалась Рози, то Харли прикрывал Нормана. Прикрывал, рискуя собственной шкурой. И не потому, что тоже приложил к этому руку. Он прикрывал Нормана, ибо полиция – одна большая семья, а полицейские в ней – родные братья. Полицейские смотрят на мир совершенно иначе; копы видят мир с содранной шкурой и обнаженными нервными окончаниями. Оттого они не такие, как все остальные, а некоторые из них – совсем не такие... и еще не надо забывать о том, что представляет собой сам Норман.