Брат Томас

Костяные чудовища более всего напоминали машины. Когда Смерть спрыгнула с колокольни, в полете она разлетелась на геометрические фрагменты, как могла бы разлететься сломавшаяся машина. Вот и для флоппи напрашивалось сравнение не с котенком или щенком, а с заводной игрушкой.

Родион Романович стоял, сунув руки в карманы пальто, словно в любой момент мог вытащить «дезерт игл» и разнести флоппи в клочки.

— Доктор Хайнман, то, что вы создали, не жизнь. В смерти она не разлагается. Ваши творения разделяются на составляющие в процессе, похожем на расщепление атома, только при этом не происходит выделение тепла, а после завершения процесса ничего не остается. Вы создали антижизнь.

— Вы просто не способны оценить достигнутое, — ответил брат Джон. На его лице, как на фасаде летнего отеля в межсезонье, погас свет.

— Доктор, я уверен, что вы построили школу, чтобы искупить свою вину, которую испытывали, бросив сына, и я уверен, что вы перевели Джейкоба сюда, потому что полностью раскаялись в содеянном.

Брат Джон мрачно взирал на него.

— Но человек, которым вы были, по-прежнему внутри человека, каким вы стали сейчас, и у него свои мотивы.

Это обвинение подвигло брата Джона на ответ:

— На что вы намекаете?

Родион Романович указал на флоппи.

— Можете вы убрать эту штуковину?

— Мыслью я могу положить конец существованию флоппи с той же легкостью, с какой создал его.

— Тогда, ради любви Господа, сделайте это.

На мгновение челюсть брата Джона закаменела, глаза превратились в щелочки, вроде бы он не собирался выполнить просьбу.

Но русский излучал не только власть сотрудника государственного ведомства, но и моральную власть. Вытащил из кармана пальто левую руку и вертанул ею: мол, поспешите.

Закрыв глаза, наморщив лоб, брат Джон оборвал существование флоппи. Мерзкое хихиканье прекратилось. Создание брата Джона рассыпалось на кубики. Исчезли и они.

— Вы сами отметили, что порядок превратился в навязчивую идею всей вашей жизни, — указал Романович, как только ученый открыл глаза.

— Здравомыслящий человек встает на сторону порядка, а не анархии, порядка, а не хаоса.

— Согласен, доктор Хайнман. Но, будучи молодым, вы были настолько одержимы порядком, что не просто осуждали непорядок, вы отрицали его, воспринимали как личное оскорбление. Он вызывал у вас ужас, вы отшатывались от непорядка. Терпеть не могли тех, кто, по вашему мнению, прибавлял в обществе непорядка. Ирония, конечно, но вам была свойственна не эмоциональная, а интеллектуальная навязчивость, что, конечно же, тоже является отклонением от нормы, то есть непорядком.

— Вы говорили с завистливыми людьми, — изрек брат Джон.

— Когда родился ваш сын, его пороки развития вы восприняли как биологический беспорядок, еще более невыносимый, потому что источником этого беспорядка были ваши чресла. Вы отказались от него. Вы хотели, чтобы он умер.

— Я никогда не хотел его смерти. Это уж чересчур.

Я чувствовал себя предателем, но не смог смолчать.

— Сэр, Джейкоб помнит, как вы приходили к нему в больницу и уговаривали мать позволить инфекции довести дело до конца.

Над угловатым телом круглое лицо начало покачиваться, как воздушный шарик на нитке, и я не мог сказать, то ли он согласно кивает, то ли мотает головой, все отрицая. Может быть, он делал и первое, и второе. Говорить точно не мог.

А Романович задал еще вопрос, причем осуждения в его голосе уже не слышалось:

— Доктор Хайнман, вы знаете, что чудовища, созданные вами, возможно неосознанно, за пределами этой комнаты совершили убийства?

В школе, в комнате четырнадцать, брат Максуэлл стоит в напряжении, вскинув бейсбольную биту, тогда как брат Костяшки, которому в прошлом доводилось иметь дело со всякими и разными людьми, а только сегодня — раздавить вездеходом uber-скелет, тоже настороже, но нервы у него не натянуты как струны.

Он даже опирается на бейсбольную биту, как на трость, когда говорит:

— Некоторые люди думают, что, уповая на силу, они могут заставить тебя засунуть хвост между ног, но ведь можно нарваться на еще большую силу, и далеко не все они могут держать удар. Особенно под дых.

— Этой твари дышать не нужно, — замечает Максуэлл. — Она целиком из костей.

— Мы все равно разберемся с нею.

Половина треснувшей стеклянной панели вылетает из бронзового переплета, летит на пол, разбивается на еще меньшие осколки.