Два шага до рассвета

Однако сама старуха, несомненно, обладала немалой силой и умом, я понимала, сколь многое могу от нее почерпнуть. Если бы только отделаться от лишних мыслей и научиться полностью владеть собой и своими эмоциями!..

Однажды я решилась заговорить с ней об Артуре и спросила ее, не знает ли она, что с ним происходит.

Прабабка посмотрела на меня строго и насмешливо:

— Твой сизый голубок в полном порядке. Не о нем нужно сейчас думать! Может быть, это не он бросил тебя одну, оставив беззащитной перед своими сородичами?

Я знала, что она права, но все равно не могла не думать об Артуре. Да, он бросил меня, но я все равно не могла забыть его. Связь между нами слишком крепка. Я знаю: что бы ни случилось, она все равно в моем сердце. Пока бьется сердце, эту связь не разорвать… А пока я находила для Артура всяческие оправдания. Возможно, он уже ищет меня… Но, если даже это не так, я пойму его, если он променял беспокойную жизнь с человеческой особью на холодное спокойствие своего Дома — там‑то жизнь застыла, нет суеты, боязни и лишних эмоций, и все тихо и почти мирно живут в своем придуманном мире, извлекая из пыльной коробки свою прежнюю жизнь и, отряхнув с нее шарики нафталина, вывешивают ее на всеобщее обозрение. Есть у меня нехорошее подозрение, что до моего появления все там было именно так.

— А старейшина, Отец Артура, может меня разыскать? — спрашивала я у старухи.

— Нет, — отвечала она, пожевывая сморщенными губами, — пока ты под нашей защитой — нет.

— А Ловчий? — тут же задавала я новый вопрос.

— Не о том думаешь, — укоряла меня прабабка. — Сейчас тебе надо вслушаться в себя и научиться властвовать над собственным духом. Это откроет многие пути, и тогда тебе не надо будет никого бояться. Особенно, когда ты принесешь клятву и запечатлеешь свои обеты… — она резко замолчала, оставив фразу недоговоренной.

— Какая клятва и какие обеты? — насторожилась я.

— Узнаешь в свое время, — уклончиво ответила старуха. Она, как я заметила еще в нашу первую встречу, любила изъясняться загадками. — Но знай, что тебе выпала величайшая честь. Ну а теперь не трать время на пустую болтовню. Нечего заговаривать мне зубы! Сосредоточься и постарайся нащупать душу этих предметов… Что? Ты считаешь, будто у них нет души и памяти? Чем же я с тобой занимаюсь столько времени?…

Ну и так далее. Раскрывать все карты прабабка не собиралась, и я вообще не замечала в ней родственной любви ко мне. Однажды мне пришло в голову, что она воспринимает меня как я бы воспринимала, скажем, пылесос. Очень полезный и удобный предмет — помогает избавиться от грязи и пыли, но любить или быть привязанной к нему было бы странно. Кажется, единственным существом, которое вызывало у старухи искренние теплые эмоции, был ее мрачный лохматый пес Хугин.

Я с большим вниманием приглядывалась к Хугину. Это было очень странное существо, при ближайшем рассмотрении столь же похожее на собаку, как я на бегемота. Он никогда не лаял, не выпрашивал еду, не заглядывал преданно в глаза хозяйке так, как делал это мой бедный Джим, так, как поступает обычно нормальный домашний пес. Иногда мне вдруг начинало казаться, что именно он главный в этой странной парочке и скорее старуха у него кто‑то наподобие домашнего любимца. Это она старалась угодить ему и заглядывала в глаза, словно ожидая молчаливых указаний. Разумеется, я тут же гнала от себя столь явно абсурдные мысли — человеку свойственно досочинять и преувеличивать.

Этой ночью я снова увидела каменный лабиринт и поляну с сухим одиноким деревом. Под этим деревом стоял человек. Глаза его были закрыты, голова безвольно свешивалась на грудь, а по его обнаженным рукам и торсу медленно стекала густая темная кровь. Вокруг, как и в прошлом сне, кружились в танце люди. Внезапно в круг шагнул один из них — седовласый мужчина с крупными, словно выточенными из камня, чертами лица.

Он поднял с алтаря тяжелую чашу… Я видела, как вздыбились под гладкой кожей его мускулы, и невольно вздрогнула — он казался чертовски сильным.

Седой поднес чашу с кровью ко рту стоящего под деревом человека. Тот не принял подношения, а только сжал губы с такой силой, что они побелели.

Три раза предлагал ему чашу седовласый, но он даже не пошевелился, на его лице читалось презрение и превосходство.

Я смотрела на эту сцену, не понимая, что она означает и зачем мне все это показывают. И тут окровавленный открыл глаза. Они были необычного ярко‑фиолетового цвета. В точности такие, как у меня, как у моего отца, виденного мною только во снах… Он смотрел прямо на меня, как будто видел меня — единственный из всех участников отвратительного действа, и губы его вдруг тронула легкая улыбка.