История Лизи

Нет причины для того, чтобы её сердце ускорило бег, но оно ускоряет. И едва это почувствовав, Лизи видит движение за пределами зоны видимости, где её глаза уже ничего увидеть не могут. Секундой позже что-то движущееся принимает очертания мужской фигуры. Она испытывает облегчение, но страх не уходит. Она продолжает думать о звуке разбивающегося стекла. И идёт он как-то странно. Прежняя уверенная походка куда-то подевалась.

Теперь она зовёт его по имени, но имя это слетает с губ шепотком: «Скотт?» И одновременно её рука шарит по стене в поисках выключателя, чувствуя необходимость включить фонарь над дверью на кухню, осветить ведущие к ней ступени.

Имя она произносит тихо, но человек-тень, который бредёт через лужайку (да, именно бредёт, всё так, не идёт, а бредёт), поднимает голову в тот самый момент, когда странным образом онемевшие пальцы Лизи находят выключатель и щёлкают им.

— Это бул, Лизи! — кричит он, едва вспыхивает свет, и разве могло бы получиться лучше, если б этот эпизод играли на сцене? Она думает, что нет. В его голосе она слышит восторженное облегчение, как будто ему удалось всё поправить. — И это не просто бул, это кровь-бул!

Она никогда не слышала этого слова раньше, но не путает его ни с фу, ни с буром, ни с чем-то ещё. Это бул, ещё одно словечко Скотта, и это не просто бул, а кровь-бул. Свет фонаря над дверью спускается со ступенек навстречу Скотту, а он протягивает к ней левую руку как додарок, она уверена, что протягивает именно как подарок, и она также уверена, что где-то под этим есть рука, и молится Иисус Марии и Иосифу, Вечному Плотнику, чтобы под этим была рука, иначе ему придётся заканчивать книгу, над которой он сейчас работает, и все прочие книги, за которые может взяться позже, печатая одной рукой. Потому что на месте левой руки теперь красная и кровоточащая масса. Кровь струится между отростками, которые вроде бы были пальцами, и, даже сбегая по ступенькам ему навстречу, едва не сломав ногу, она считает эти отростки: один, два, три, четыре и, слава Богу, большой палец, пять. Пока всё на месте, но его джинсы в красных пятнах, и он всё протягивает к ней иссечённую левую руку, ту самую, которой он пробил одну из толстых стеклянных панелей теплицы, проломившись через зелёную изгородь у подножия холма, чтобы добраться до неё. И теперь протягивает ей свой подарок, акт искупления за опоздание, кровь-бул.

— Это для тебя, — говорит он, когда она срывает с себя блузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, как материя напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает (разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, что она говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, что мужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он был наполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёками и претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой форме высказывались ему. Кем угодно?

Нет, не совсем. Он не столь уязвим. Только теми, кого он любит. И Лизи внезапно осознаёт, что она — не единственная, кто ничего не рассказывал о своём прошлом.

— Это для тебя. Чтобы сказать, я сожалею, что забыл, и такого больше не повторится. Это бул. Мы…

— Скотт, помолчи. Всё хорошо. Я не…

— Мы называем это кровь-6ул. Он особенный. Отец говорил мне и Полу…

— Я не злюсь на тебя. Никогда не злилась.

Он останавливается у первой из скрипящих деревянных ступенек, ведущих к двери на кухню, таращится на неё. Её блузка неумело завёрнута вокруг его левой руки, как рыцарская матерчатая перчатка; когда-то жёлтая, теперь она практически вся красная. Лизи стоит на лужайке в бюстгальтере «мейденформ», чувствует, как трава щекочет голые лодыжки. В тусклом жёлтом свете фонаря, который льётся на них от кухонной двери, ложбинка между грудей прячется в глубокой тени.

— Ты его берёшь?

Он смотрит на неё с такой детской мольбой. Мужчины в нём более не осталось. Она видит боль в его неотрывном, жаждущем взгляде, и ей понятно, что боль эта вызвана не порезанной рукой, но она не знает, что ей сказать. Просто представить себе не может. Наверное, она может предложить ему перевязать руку, и с этим она бы справилась, но в данный момент словно окаменела. Именно это она должна сказать?

А может, именно этого говорить и нельзя? Может, от этих слов он вновь побежит к теплице, чтобы порезать вторую руку? Он помогает ей.