Александр II. Жизнь и смерть

Все первое время Лорис-Меликов усердно машет лисьим хвостом.

В эти сладкие дни наследник, ненавидевший петербургскую либе­ральную бюрократию, в восторге от провинциального боевого генера­ла, готового выполнять все его (точнее, Победоносцева) предписания. И Лорис-Меликов не устает его в этом заверять: «С первого дня на­значения моего на должность главного начальника Верховной распо­рядительной комиссии, — льстиво пишет граф цесаревичу, — я дал себе обет действовать не иначе, как в одинаковом с Вашим Высочеством направлении, находя, что от этого зависит успех порученного мне дела и успокоения Отечества».

Но вместе с наследником поверили в подчинение Лорис-Меликова и молодые «нигилисты». И один из них поспешил действовать.

Это случилось вскоре после назначения Лорис-Меликова — 20 февраля, в тот самый день, когда Достоевский вел свою беседу с Сувориным.

Был третий час пополудни. У подъезда дома Лорис-Меликова сто­яли городовые. На улице было достаточно пустынно. Но тем не менее, несмотря на недавние террористические акты, никто из городовых не обращал вни­мания на подозрительного «оборванного, грязно одетого молодого чело­века» (так описывала его газета «Новое время»), слонявшегося в переулке. Подъехала карета Лорис-Меликова. Граф вышел из экипажа и под­нялся на крыльцо. И тогда молодой человек рванулся к графу. Выхва­тил из-под пальто пистолет, выстрелил в упор и... уронил пистолет. Пуля скользнула по шинели графа.

Он лихо сбросил с себя шинель и кинулся на молодого человека. Опом­нившиеся городовые бросились на подмогу, схватили стрелявшего. А удалой граф, сохранивший присутствие духа, сумел пошутить:

— Пули меня не берут.

Петербург впервые за долгое время рукоплескал представителю влас­ти. Смелость генерала понравилась обществу.

Но сам боевой генерал, конечно, должен был отметить странную слепоту охраны, не заметившей разгуливавшего террориста.

«Они брали под козырек, в то время как надо было схватить злодея и обратить внимание на близстоящих», — писала газета «Новое вре­мя» 22 февраля.

Стрелявший оказался евреем, мещанином Ипполитом Млодецким из маленького городка Слуцка Минской губернии. Впоследствии выяс­нится: Млодецкий действовал на свой страх и риск, без участия «На­родной воли». Но тогда, конечно же, все приписали могущественному И.К. — продолжению «5 февраля». И в заграничных газетах уже писа­ли о скором падении династии.

Лорис (так, сокращая длинную фамилию, часто звали его в Петербурге) приказал сей же час без всякого суда, как это принято на войне, повесить Млодецкого. Но император велел действовать по закону. По новому весь­ма военному законодательству все делалось в 24 часа. Следствие закончи­ли вечером, утром был суд, днем Млодецкого повезли на виселицу. Тотчас после покушения к Лорису обратился с письмом известный писатель Всеволод Гаршин, сражавшийся добровольцем на той же балканской войне. К изумлению генерала, Гаршин умолял его... простить Млодецкого. Но этого генерал понять не мог.

Млодецкого казнили на Семеновском плацу. Стояло слякотное, мок­рое, февральское петербургское утро. На эту казнь пришел смотреть Федор Достоевский. Задумавший роман о молодом террористе, гиб­нущем на эшафоте, писатель не мог ее пропустить.

И, глядя на ожидавшего смерти Млодецкого, Достоевский вспоми­нал другого молодого человека, стоявшего на эшафоте на той же пло­щади. И так любившего тогда жизнь. И утешавшего других приговоренных — «Мы будем вместе с Христом»...

Второй сын Кости великий князь Константин Константинович (пи­савший стихи под псевдонимом К.Р.) беседовал потом с Достоевским и записал в дневнике: «Достоевский ходил смотреть казнь Млодецкого... Млодецкий озирался по сторонам и казался равнодушным. Федор Ми­хайлович объясняет это тем, что в такую минуту человек старается ото­гнать мысль о смерти, ему припоминаются большею частью отрадные картины, его переносит в какой-то жизненный сад, полный весны и сол­нца. Но чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится представление неминуемой смерти. Предстоящая боль, предсмертные страдания не страшны: ужасен переход в другой неизвестный образ».

Но молодой Достоевский дождался тогда помилования.

В этот раз было иначе: ударил барабан, надели балахон на Млодец­кого, и палач, как-то дружески обняв его за плечи, повел к петле, качав­шейся на петербургском февральском ветру...