Мишахерезада

— Но ловить будешь сам, — снисходит Володя Камирский. — Ну — неси свою коробку! Чего встал, почта уже доставлена. Адресату.

Ваня достает кружки и хлеб. Мы потираем руки. День начинается классно. Хорошо, что бутылок пять на семерых. Если больше, можно ждать проблем, были случаи.

— Так как твоего сына зовут? Ну — за него! А не насвистел?

Шофер почтовика, долговязый лохматый юнец, за этим завтраком богов заменяет нам телевизор со смехопанорамой. Он заходит в гурт, тянет руки и рыбкой прыгает на ближайшего барана. Баран прянул, вильнул, и ловец во ржи уже отбил все брюхо об землю.

— Ловкий он у тебя, — одобряет Ваня. — В комики поступать будет?

Почтовик подзывает шофера, расстегивает куртку и достает из кобуры наган.

— На, убей.

Мы внимательно следим. Боевое оружие. Легендарный наган. В руках не держали, живьем не видели, кино. Стараемся не подать виду.

— Ты что? Дурак? Попортишь! Смотри! — срывается Колька Черников.

Лохматый юнец встал к гурту и стреляет в середину. Как бич хлопнул. Гурт рванул на три метра и встал. Юнец помахал руками и погнал баранов с места происшествия. Искал добычу. Это цирковой трюк: выстрелить в середину гурта и никуда не попасть.

— Хорэ! — завопил народ. — Надырявит тут!

Я не выдерживаю:

— Давай я сделаю.

Беру у пацана готовно протянутый шпалер. Обшарпанная рабочая машина. Над щечкой — клеймо: «Тульский оружейный з-д им. Петра Великого. 1916».

Медленно обхожу вплотную по краю гурта. Ближний ряд барана течет вкруговую навстречу, стремясь оказаться у меня за спиной. Выбираю серого гладуха в пяти метрах. Ступаю шаг вбок, оказываясь прямо перед ним. Он останавливается и смотрит на меня. Держит дистанцию.

Я взвел курок, поднял наган, и у меня начался мандраж. Позорный и неудержимый. Ствол так и заходил.

Я поднял левую руку и положил ствол на запястье. К собственному изумлению, попасть и не опозориться оказалось очень важно.

В полсотне метров бригада замерла. Смотрят. Ждут.

Лоб барана оказался с донышко стакана. И покат, как лобовой скос танка. Почти горизонтален. С боков лба на меня смотрели два внимательных глупых глаза.

Я вдохнул, на выдохе задержался, умерил ход мушки посреди лба и стал выбирать спуск.

В миг попадания ничего не произошло. Чуть дунула в стороны шерсть на его лбу. А он стоял и смотрел. Попал? Я не понимал.

Потом вдруг баран резко, на месте, кувыркнулся в воздухе вбок и упал на спину. И не шевелился.

Я стал дышать, отнес почтмейстеру наган, выпил полкружки и закурил. Уже заседлавшийся Каюров подвез барана и стал с Шишковым свежевать.

— Смотри, — он сунул палец в отверстие чуть правей центра лба.

В комментариях, по жизни кратких и смачных, к подначке просачивалась зависть. Всех мужиков тянет пострелять, ну. Пацаны мы.

— Сколько их резано, сколько гнато, — посмеивался Ваня, цедя остатки, — но чтоб из нагана застрелить, да, Миша, еще не слыхал…

— Комсомольский почин!

Вертячка

Сдох баран от вертячки. Это вроде скоротечной собачьей чумки для мелкорогатых. Сложился боком, завертелся вокруг себя. Упал и затрясся.

Заметили вовремя, приняли меры. Барану отрезали голову, сняли шкуру, выпотрошили.

Провели совещание. За перегон на вертячку можно списать голов пять. Больше не позволят, вычтут по весу как за питание. Жрать его стремно. Как бы самим червя в мозги не схватить. Бросить жалко. Добру пропадать.

Легко убедив друг друга, что скотские болезни не заразны, а мясо хорошее, решили продать в деревню. Вы чо, пятьдесят рэ.

Крепковский сказал, что он ближнюю деревню знает, раз в шестой здесь проходит, приторочил тушу в мешке и стал огибать гору.

— Ко-ля-аа!! Мы вон там встанем! У озера встанем! Вон того!

Пока резали, пока решали, Женя Шишков, нервный наш, вспыльчивый, уехал с таратайкой хрен знает куда. Его всегда не туда заносит. Его одного отпускать нельзя. Но он попросился отдохнуть на таратайке денек-другой, хватит Ване прохлаждаться, пускай погонит немного, плешь полицейская.

Стемнело. Скот уложили. Сидим у костра. Долго сидим. Лунища лезет, как медный таз! И жрать охота невыразимо.

Голод влияет на соображение особенным образом. Сытый голодного не разумеет, и это взаимно. Голод разъясняет, что съедобно все, а несъедобное не имеет значения.