— А обратно?
— Слушай, ну ты что, ребенок, вообще ничего не можешь? Закажешь в автопредприятии, оплата по безналичному.
Еду. Ищу. Опрашиваю всех. Нахожу доски. Двенадцать кубометров. Шестиметровая дюймовка, двадцать сантиметров ширины. Договариваюсь о машине. С грузчиками не договориться — их безнал не колышет, а у диспетчерской свои заботы. Звоню в музей, велю столяру гнать пять-шесть рыл молодежи. К вечеру с шестью мэнээсами загружаю шаланду. К ночи разгружаем ее под колоннаду.
— Ты чего привез?
— Не понял.
— Вот именно что не понял! Они же сырые! Я что за тебя, от завэкспозиции выслушивать всякое должен?
— Значит, так. Сказали привезти — привез. Какие были!
— Ладно, ладно. Только их надо высушить?
— Где я их высушу?!
— Ты меня удивляешь. Где сушат доски?
— В жопе!!
— Ладно, ладно. Не кричи! Позвони на фабрику музыкальных инструментов Луначарского.
— Балалайку для церковного хора купить?
— Ты поостри еще, работничек хренов! Там сушильные мастерские. Оплата по безналичному.
Заказываю шаланду. Снимаю мэнээсов. Везу на фабрику. По акту приемки их уже не двенадцать кубов, а одиннадцать.
Звонят через неделю. Еду, забираю, заносим внутрь, складываем в штабель. Завэкспозицией тщательно мерит штабель рулеткой, перемножает на бумажке. Девять с половиной кубов. Матерится со вкусом и виртуозно: хранитель культуры.
— Усушка и утруска, Георгий Георгиевич. Везли, бросали, сушили.
— Чтоб у вас так усохло, чтоб трясти нечем было!
Приходит директор, клеит прядь поперек лысины:
— Юра, да обойдемся мы без этих досок. Я с самого начала был против подиумов. Они перспективу едят.
— Это вы меня, Слава, все едите! Вашу мать, полгода ждал этих вонючих дров!
Через полгода:
— Доски отвезешь в Гатчину, сдашь на древообделочный комбинат. Вместо них возьмешь древостружечные плиты на планшеты. Я с замом по производству договорился.
Грузим. Явно меньше девяти с половиной кубов. Десяток досок мы со столяром сами унесли в столярку, пригодятся.
Зима, серо, скользко, шаланда еле ползет. Ноет, выматывает душу и ползет. Эдак я вернусь завтра.
— Давай, отец родимый! — погоняю извозчика. — Я тебе сколько хочешь часов и километров подпишу!
— Да скользко же.
— Нас же все обгоняют, ты посмотри!
Он бубнит про гололед, резину и тормоза. Но я давлю на него, он давит на газ, мы разгоняемся: бодримся, веселеем.
И на повороте слетаем с дороги в кювет, в поле. Шаланда опрокидывается на бок, выворачивая замок тягача. Доски — веером по всему снежному полю.
— Как они меня заколебали!.. — молюсь я лесопильному богу.
Водитель безропотно обследует свое несчастье. Мокрый снег выше колен.
— Трактор нужен, — произносит он священное заклятие. Он маленький, старый, скромно-жуликоватый, и его ничем не пронять.
Я уезжаю на попутной в Гатчину. Организовывать помощь с древокомбината.
Зам по производству спокоен, будто они только и собирают доски по полям. Звонит насчет трактора, отряжает работягу мне в помощь на погрузку, гонит со мной разгрузившуюся во дворе шаланду.
В собор я вернулся послезавтра.
— Слушай. У тебя уже есть опыт работы с пиломатериалами…
— Юрий Арсентьевич, вы какого роста?
— А что?..
— У нас с Гомозовым в подвале шесть досок осталось, он из них прикидывает гроб на продажу сделать.
Реставрация
Где-то вверху под сводами, на полпути к раю, торчали два полукруглых балкончика. Там, среди света и воздуха, помещались два привилегированных кабинета. На один каждое утро карабкалась и задыхалась Софья Абрамовна, профессор Рутенбург. Писать монографию о раннем христианстве. С собой она волокла судки с обедом. Наверху пряталась запрещенная плитка. Спускаться и подниматься дважды в день было свыше ее сил. Десять лет она писала заявления на кабинет внизу. Там все было занято директором, хозчастью и экскурсоводами. Раз в год она грозила директору выброситься с балкона.
На втором балконе бессменно, как в гнезде, жил реставратор Семен Израилевич. Казалось, он там и вылупился лет семьдесят назад. Он умудрился провести себе в гнездо параллельную телефонную линию, и теперь только седой птичьей головкой крутил над краем. Телефонировал заказы с доставкой наверх.