Чиф налил ей коньяку, она благодарно кивнула, спрятала рюмочку под фартук и отошла за шторку. Я видел, как она помужски опрокинула эту рюмку. Ну и официантка! Такая с виду домашняя тетушка, а так лихо пьет. Мне бы так! Я хмелею быстро. Не умею я пить, что ты будешь делать.
Иван и Боря закусывали и строго глядели на Нину. А Нина чувствовала их взгляды и ела очень деликатно.
– Ты ему письма-то пиши, – сказал Иван ей, – он у нас знаешь какой. Будешь писать?
Нина посмотрела на него и словно слезы проглотила. Кивнула.
– Ты лучше ему радиограммы посылай, – посоветовал Боря. – Очень бывает приятно в море получить радиограмму. Будешь?
– Ну, буду, буду! – сердито сказала она.
Ей, конечно, было странно, что ребята вмешиваются в наши интимные отношения. Заиграла музыка. Шипела, скрипела, спотыкалась игла на пластинке.
– Это танго, – сказала Нина в тарелку.
– Пойдем! – Я сжал ее локоть.
Мне сейчас все было нипочем. Мне сейчас казалось, что я и впрямь умею танцевать танго.
Мы танцевали, не знаю, кажется, неплохо, кажется, замечательно, кажется, лучше всех. Хриплый женский голос пел:
Этот припев повторялся несколько раз, а я никак не мог расслышать последнюю строчку.
Это раздражало меня. Слова все повторялись, и последняя строчка исчезала в шипении и скрежете заезженной пластинки.
– Что она там поет? Никак не могу разобрать.
– Поставьте еще раз, – прошептала Нина.
13. Корень
– Хочешь, Васильич, я тебе всю свою жизнь расскажу?
И я рассказываю, понял, про свои дела, и про папашу своего, и про зверобойную шхуну «Пламя», и сам не пойму, откуда берется у меня складность, чешу, прямо как Вовик, а капитан Сакуненко меня слушает, сигаретки курит, и дамочка притихла, гуляем мы вдоль очереди.
Вот ведь что шампанское сегодня со мной делает. Раньше я его пил, как воду. Брал на завтрак бутылку полусладкого, полбатона и котлетку. Не знаю, что такое, может, здоровьем качнулся.
– Боже мой, это же целый роман! – ахает дамочка.
– Я так понимаю, – говорит капитан, – что любая жизнь – это роман. Вот сколько в очереди людей, столько и романов. Может, неверно говорю, Ирина Николаевна?
– Может, и верно, Володя, но не зовите меня по отчеству, мы же договорились.
– Ну вот и напишите роман.
Задумалась дамочка.
– Нет, про Костюковского я бы не стала писать, я бы про вас, Володя, написала, вы положительный герой.
Ну и дамочки пошли, ребята! Ну что ты скажешь, а?
Володя прямо не знает, куда деваться.
– Может, вы отойдете, а? – спрашивает он дамочку. – Мне надо с матросом конструктивно, что ли, вернее, коллегиально, конфиденциально надо бы с матросом поговорить.
– Хорошо, – говорит она. – Я вас в столовой обожду.
Отвалила наконец.
– Слушай, Валя, – говорит он мне, – я, конечно, понимаю твои тяжелые дела, и матрос ты, в общем, хороший… А место у нас есть: Кеша, знаешь, в армию уходит… Но только чтоб без заскоков! Понял? – заорал он в полный голос.
– Ладно, ладно, – говорю. – Ты меня на горло не бери. Знаю, что орать ты здоров, Васильич.
Он почесал в затылке.
– В отделе кадров как бы это провернуть? Скажу, что на исправление тебя берем. Будем, мол, влиять на него своим мощным коллективом.
– Ну ладно, давайте, – согласился я.
– Пошли, – говорит, – наши уже в «Маячке» заседают. Представлю тебя экипажу.
– Только знаешь, Васильич, спокойно давай, без церемоний. Вот, мол, товарищ Костюковский имеет честь влиться в наш славный трудовой экипаж, и все, тихонько так, без речей.
– Нахалюга ты, – смеется он. – Ну, смотри… Чуть чего – на Шикотане высадим.
В столовой первой, кого я встретил, была Люся Кравченко. Она танцевала в объятиях своего бурильщика.
– Че-то, Люся, вы сияете, как блин с маслом? – сказал я ей.
Характер у меня такой, чуть дела на лад пошли, становлюсь великосветским нахалом.
– Есть причины, – улыбнулась она и голову склонила к его плечу.
– Вижу, вижу.
Я вспомнил вкус ее щеки, разок мне все же удалось поцеловать ее в щеку, а дралась она, как чертенок, я вспомнил и улыбнулся ей, показывая, про что я вспомнил. А она мне как будто ответила: «Ну и что? Мало ли что!»