Гонец из Пизы

Озвучив таким образом текст своего пресс-секретаря с соседнего канала, он исчез.

– Так, – сказал Мознаим. – То, что мы здесь стоим в соответствии с волей президента – это хорошо. Но… как будет с жильем?

Хорошо означало, что у него оставалось еще пятнадцать тонн топливного мазута, который по случаю новой вечной стоянки можно благополучно загнать. С жильем? следовало понимать так, что борьба за квадратные метры вступила в новую фазу: хороший московский метр равняется небольшой петербургской комнате. Каковой комнаты ему как раз хватало для перманентной личной катастрофы.

– 12 —

Преимущества выпивки с утра давно исследованы. Утро и так вечера мудреней, а расширяющий сосуды и взбадривающий нервы алкоголь накладывает на перспективу еще цельного дня оптимизм приятных возможностей. Все только на работу, а нам уже хорошо.

Утренняя Тверская уже шумела вовсю, когда моряки вышли из бара в расположении духа, близком к геройскому. У края тротуара Шурка поднял руку. Первая машина проехала мимо, вторая вильнула и обдала грязным веером из-под колеса, а номером третьим цокала подковами по мостовой лошадь, впряженная в прогулочно-экскурсионную пролетку. Бородатый кучер в декоративном синем армяке натянул вожжи.

– Тпру-у, – сказал он. – Вам куда?

– Да нам машину, – с сомнением сказал Шурка.

– А какая разница? Сейчас везде пробки, машина быстрее не будет. А здесь город посмотрите, воздухом подышете, покурите спокойно. Закапает – фартук поднимем. Возьму как все.

Воздух состоял в основном из двуокисей углерода и серы и недогоревшего от плохой регулировки низкосортного бензина. Дышать им хотелось лишь в меру необходимости.

Но никто из троих никогда не ездил в конном экипаже – лишь иногда наблюдая эти музейные извозчичьи пролетки на улицах: в них было что-то от детского праздника и одновременно от шика небедных гуляк.

– Вообще-то нам на Пречистенскую набережную. Ближе к Храму, – колеблясь, сказал Ольховский.

– Сорок рублей устроит? Садитесь.

Не успели тронуться – заморосило. Под надвинутым кожаным тентом сделалось необыкновенно уютно. Это напоминало детское ощущение от пересиживания дождя в самодельном балагане. Только этот балаганчик покачивался и плыл над вонючими автомобилями.

– По бульвару поедем или через Манежную? – спросил извозчик.

– А как быстрее?

– А так на так выйдет. Вы не против, если я бороду сниму? Чешется после ночи.

Он стащил бороду вместе с усами, закрепленную на резинке под шляпой, и оказался интеллигентным человеком с усталым изжелта-серым лицом. Поскребся и удовлетворенно покряхтел.

Лишенное маскировки, теперь на его лице открылось выражение горького и неуверенного достоинства, которое в девяносто втором году навсегда приобрели бывшие работники умственного труда, каковой труд был не столько умственным, сколько необременительным и сносно оплачиваемым оплеванной соввластью. В соответствии с этим выражением, он недолго искал поводов к разговору.

– Порядок прибыли наводить, авроровцы? – спросил он с маневренной усмешкой, которую одинаково удобно и правильно обернуть как иронией над собеседником, так и солидарно взывающей к собеседнику иронией над предметом разговора.

– Почему вы решили, что мы с Авроры? – польщенно изумился Ольховский, стряхивая пепел с сигареты неловко так, что его задуло ему в рукав. – Что, уже знаете?

– А что тут знать, – извозчик кивнул на матросов. – На лентах у вас что написано – или это внутривидовая мимикрия?

Я устал, подумал Ольховский. Черт, что такое мимикрия – приспособляемость? Чертов город с академиками на козлах.

– Вы раньше кем работали? – спросил он, и через пять минут проклял свою вежливость: у извозчика произошло недержание речи. Всю ночь он искал седоков и выслушивал их похвальбу, критику, деловой жаргон и поучения, а разговаривать с лошадью он считал литературным плагиатом ниже своего достоинства.

Он был биологом, он был доцентом, он принадлежал к боковой ветви рода Вавиловых, а теперь он работал в зоопарке, брал в почасовую аренду лошадь с повозкой, армяк и бороду купил на распродаже бутафории обанкротившегося театра, и если бы не спонсорство Greenpeace'a, подох бы с голоду вместе с семьей и лошадью, потому что овес нынче дорог, а от хлеба у лошади болит живот.

– Вот четыре дня назад катал ночью одних, в туалет мне понадобилось, у Белорусского вокзала остановил, я не могу как-то на тротуаре, знаете, мочиться, возвращаюсь, так они ведро у уборщицы взяли, водки туда налили, пивом развели и напоили. Она как рванет с места, ржет, еле остановил, а она встала тогда, головой мотает и плачет, вот такие слезы из глаз катятся. А они хохочут, вот, говорят, русская душа, или вскачь, или в слезы. Это что, люди, я вас спрашиваю? Ну что, можно с такими людьми жить?