Гонец из Пизы

На стук не отозвались и здесь.

– Бохан, выходи! – заорал Шурка. – Не фиг прятаться, ну?

За дверью ощутилось движение.

– Еще пять минут, ладно? – попросил обреченный голос Бохана, и звякнуло железо: он поправил засов.

– Открывай, а то сейчас толкну дверь и развалю нечаянно дом, – гаркнул Кондрат. – Ладно, даем тебе еще пять минут…

Дверь отворилась. В темных сенцах – если считать сенями метровый тамбур – стоял матрос Бохан в неуставных трусах в цветочек.

– Заходите, – пригласил он тоном пусть и стыдящегося своей нищеты, но все же хозяина, – словно не пятиминутный интервал отделял его от настигшей погони, а успело за прошедшее время восстановиться его единство с этим домом, и теперь он встречает давно не виденных приятелей. На миг представилось, что Бохан уже пару лет как демобилизовался, и нынче принимает старых друзей-сослуживцев.

Шесть пар прогаров были по возможности обтерты от грязи о траву сбоку крыльца. Под притолокой приходилось наклоняться.

– На побывку едет молодой моряк, – глупо сказал Габисония, стукаясь головой.

Поздоровались и встали неловкой толпой.

– Познакомься, мама, это мои друзья, – сказал Бохан, снял с веревки отжатую робу и стал надевать.

Стоявшую у стола женщину трудно было назвать старухой, но и женский ее век был выработан намного раньше предусмотренного календарем срока. Волосы ее были наполовину седы, а когда она открыла рот, зубов там желтело не больше половины комплекта. В секунды скованного молчания Шурка успел представить, что если волосы постричь и покрасить, зубы вставить, лицу сделать массаж и положить косметику, одеть нормально, то и получится нормальная сорокалетняя баба: сбросившая лет двадцать с тех, что висели на ней сейчас, пробивая морщины и сутуля плечи. Правда, с тяжелыми, разбитыми и опухшими крестьянскими руками маникюр, наверное, поделать бы ничего не смог.

– Спасибо вам большое, – сказала она.

– За что?…

– За помощь…

Одевающийся Бохан переместился так, чтобы заслонить собой стол, на котором лежали эти паршивые две влажные сотни и семнадцать рублей мелочью.

– Потом объясню, – быстро и тихо попросил он. – Не надо сейчас ничего, ладно?

– Вы садитесь, – сказала мать. – Стульев всего три… вы вот сюда, на Женину кровать садитесь.

Сели. Вся сцена была тягостной и вызывала желание покончить скорее. Было бы нормальное жилье, нормальный, пусть бедный, достаток – естественно было бы поулыбаться хозяйке, а прямо за дверью дать дезертиру по шее, чтобы не хрен, все служат, у всех матери, шустрый больно. А тут просто какая-то душераздирающая постановка Напрасно старушка ждет сына домой. Что скажешь?… Не то пристрелить, чтоб не мучались и себя не мучить, не то печенку из себя вынуть и отдать на прокорм.

Бохан, с трудом шнуруя набухшие прогары, выстраивал оправдания.

– Телефона-то нет, – сказал он. – А на почту далеко ходить, ездить не на чем. Я перед отходом как раз получил письмо, что болеет, дома часто лежит, вот и решил… и застал.

– К счастью случилось, – сказала мать.

– И вообще трудно сейчас, света вот нет опять полгода.

– А куда ж он девался? – спросил Кондрат, и все дружно подняли глаза к лампочке в оранжевом пластиковом абажуре, словно обрадовавшись, что есть повод не смотреть на хозяев.

– А солярки для движка нет. Хозяйство выморочное, одни долги.

Понятным образом напрашивалось сравнение положения его матери с пенсионерами Вытегры, встреча с которыми подвигла на решительные действия, и из этого сравнения те стали выглядеть благополучными и наслаждающимися благами цивилизации. Здесь не от кого было ждать ни немецкого супа, ни русского милосердия.

– Свет-то ладно, – махнула хозяйка и промокнула глазницы. – Вот без телевизора плохо.

– Что, и телик не работает?

– Так он работает, но электричества-то нет.

– А чем болеете-то?

– А кто ж его знает. Неможется иногда совсем.

– А врачи?

– А что врачи. Рентген сделали, анализы сделали. Таблетки принимаю. Говорят – пройдет.

Она поставила на стол бутылку водки с незнакомой аляповатой этикеткой Онежская – явно полуподпольный продукт местного снабжения по ценам ниже керосина. Лук, чеснок, в сенях набрала из ведра миску соленых огурцов. Погодили бы – я картошки сварю.

В избе пахло кащеевой смертью, кислой кашей и пыльными занавесками. От этого гостеприимства хотелось удрать. Нищета даже не трогала – она оставалась чем-то нереальным, из параллельной жизни, не имеющей никаких точек пересечения с жизнью нормальных людей. Единственной точкой пересечения, как гвоздик на ножницах, был матрос Бохан, который вдел наконец пуговки брючных клапанов в мокрые петли и теперь стоял в ожидании.