Гечевара

Алёше показалось, что от столь обильного количества излишней информации о чьей-то личной жизни у него порвётся мозг. Поэтому, когда в трамвай вошла дряхлейшая старушка, маленькая, сухонькая, лет, наверно, ста, он сразу уступил ей место и ушёл в другой конец вагона, где потише. Бабка села, вынула большое яблоко и стала его грызть двумя зубами: одним верхним, одним нижним.

За проезд Алёша как асоциальный элемент, конечно, не платил. Для этого имелась целая метода. Лучше всего злых кондукторщиц отпугивало чтение книги: например, с чем-нибудь революционным на обложке, умным заголовке, ну, а всего лучше – на нерусском языке. При этом важно было сделать такой вид, как будто бы оплата и существование кондуктора тебя ни капли не касаются. Без книги можно было встать у двери, сделав вид, что ты вот-вот выходишь. Это не особенно работало, но временами всё же помогало. Разумеется, не надо было также бегать по вагону, чтобы лишний раз не попадаться на глаза злой отбирательнице денег. Если она шла к Алёше, тот вставал вполоборота (не спиной, но и не боком): так имелось больше шансов, что кондукторша проскочит, не заметив, не столкнувшись с Лёшей взглядом. Если она проходила мимо один раз, на второй бояться было уже нечего.

– Алё! Вась! – пропищал в вагоне дребезжащий голос.

Лёша с любопытством обернулся.

Бабка, та, которой он недавно уступил своё сидение, кончила есть яблоко и вынула «трубу».

– Привет, – сказала Лиза.

– Я не опоздал?

– Вообще-то, опоздал, но вовремя поэты не приходят. Всё нормально. Сбор неподалёку, около метро. Идём?

– Идём.

Они дошли до станции. Там, возле павильона, кучковались разные ребята, частью походящие на стайку гопоты, а частью – на студентов театрального института. Местами попадались лица лет, наверно, сорока: косматые, потёртые и подозрительно игривые с девицами. Среди последних было странно много мужикоподобных, кое-как одетых, не накрашенных, держащих руки около груди и демонстрирующих, что весь мир, чёрт возьми, враждебен им, прекрасным и великим. Были, впрочем, и иного сорта: с пышной черной шевелюрой и кровавыми губами. Впрочем, ни одни и ни другие на Алёшу не смотрели. Лиза паре человек представила Двуколкина, но те, сказав что-то неважное, скорее повернулись задом. Слишком они были заняты собой и своей ослепительной тусовкой.

– Ничего не хочешь у меня спросить? – игриво обратилась Лиза к Лёше.

– Что? Спросить? Хм… Как спала сегодня?

Лиза рассмеялась.

– Если так, то, видимо, пакет, который ты «забыл» в «Мак-Пинке», был не так уж важен.

– Нет, он важен, важен! – вспомнил Алексей. – Я просто…

– Как меня увидел, так про всё забыл?

– Ну… вроде этого…

– Как мило! В общем, я его достала.

– Ох, спасибо, Лиза! Как же ты сумела?

– Это было очень, о-о-очень трудно! Я буквально вон из кожи лезла! Но поскольку надо было для тебя…

– Блин, Лиза…

Тёплый поцелуй.

Ещё минут пятнадцать кучка поэтических талантов простояла возле станции. Сначала ждали некую Бэллану, потом некого Арф`ш`эндрзеоля, как ни странно оказавшегося самым что ни есть обычным пареньком в широких джинсах с гербом СССР между коленом и бедром. Потом все говорили, что вот-вот придёт Васёк. Васёк так не пришёл. Решили двинуть без него.

Алёша думал, что толпа и он с ней вместе сразу двинутся на тайную квартиру, где, как объяснила Лиза, состоится чтение стихов, и ждал прикосновения к искусству. С ним пришлось повременить. Толпа поэтов потянулась к продуктовому – за выпивкой.

Алёша тоже решил что-нибудь купить, но долго выбирал, а когда выбрал, оказалось, что поэты все уже свалили без него, наверно, даже не заметив, что Двуколкин был на свете. Лёша заметался по району, но по счастью встретил Лизу, обнаружившую всё-таки пропажу парня и вернувшуюся.

Они вновь поцеловались, а потом пошли вдвоём туда, где их ждал поэтический концерт.

Пришли они поздно, и сесть пришлось на пол: других мест уже не осталось. Собственно, так, на полу, и сидела почти вся компания. В комнате средних размеров имелись одни лишь компьютер с диваном. Большой микрофон прикрепили к компьютеру, чтобы концерт был слышнее.

Первым к нему вышел лысоватый дядя с наглой мордой. Все сейчас же навострили уши. Благородный процесс чтения стихов если что-то и прерывало, то лишь вздохи открываемых бутылок, хруст сухариков да нежный, интеллектуальный шорох чипсов.

Дяденька читал, наверно, минут сорок-пятьдесят, и Лёша сам себе признался, что его стихами очень утомлён. Стихи все посвящались «Толику с Москвы», «Володе Банных» и «Моему другу детства Жоре: Лена вот его, наверно, знает». В сочинениях тонко намекалось на какие-то события, случившиеся с этими знакомыми поэта, на знакомых сих знакомых и ещё бог весть на что, о чём Двуколкин не имел понятия. Одним словом, все стихи были написаны на случай, так что у Алёши появилось ощущение, что автор вот-вот скатится до чтения юбилейных поздравлений для контор. Но автор не скатился. Он был выше! О его большом потенциале говорило то, что в каждом опусе имелось одно-два, порою больше, матерных словечка. Дядька говорил их, не смущаясь, даже с некой важностью, с искрой, азартно, ловя кайф – и публика смеялась дружно и задорно, слыша каждый очередной «Х». К тому же, раз уж автор был ужасно современным человеком, в каждом из стихов немного говорилось про аборты, наркотики, клубы, сисадминов, водку, живые журналы и прочие «признаки времени».