33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Элеонора Боули несколько минут назад вышла из редакции. Она должна была встретиться с женой английского консула в Харбине, у неё оставалось немного времени, и она зашла в Чуринский магазин выбрать подарок для матери. Несколько дней назад Элеонора проходила мимо витрины ювелирного отдела и увидела среди выставленных изделий золотую брошь. Та подходила к уже купленному бархатному платью, и сегодня она решила эту брошь купить.

Она искала брошь, на витрине их на синем бархате было много, в этот момент пошёл дождь и на улице под маркизом стали собираться люди, они загородили собою свет. «Good damn!» – с чувством выразилась Элеонора. На улице сверкали косые струи дождя, но их загораживали низкий маркиз и фигуры, среди которых была одна очень высокая. Элеонора шагнула в сторону, чтобы фигура не мешала, – такими красивыми были золотые струи в лучах заходящего солнца. Вдруг обладатель фигуры обернулся и вперился в неё взглядом. Это был молодой человек в пенсне и с очень вьющейся пышной копной волос. Его взгляд был выразительный, и ухмылка была выразительной. Элеонора не отвела глаз, пальцем натянула вуалетку и подумала: «Нахал!» Она отвернулась, всё равно брошь она не нашла и решила посмотреть что-то на прилавках.

Ливень кончился внезапно. Сорокину даже показалось, что он видел, как в воздухе летела последняя капля и, одинокая, вздула пузырь на мокром тротуаре. Те, кто стоял перед ним, вытягивали вперёд руки, щупали воздух и, щурясь, заглядывали наверх. Серебрянников толкнул Михаила Капитоновича локтем, Михаил Капитонович на него глянул, Серебрянников показал головой внутрь магазина и скроил восхищённую мину. Сорокин обернулся, посмотрел, увидел спину женщины, отходившей от витринного стекла в тёмную глубину ювелирного отдела. Он вопросительно глянул на Серебрянникова, но тот уже выставил из-под маркиза руку и всем телом шагнул вперёд.

– Что там? – спросил его в спину Сорокин.

Серебрянников оглянулся и махнул рукой.

– Уже ничего, но очень хороша, по-моему, брюнеточка, и где-то я её уже видел!

Сорокин поджал губы. Он подумал, что Серебрянников большой сластолюбец: Глафиру поддел, судя по её мине, не в первый раз, и это при беременной жене, и в витрине магазина через стекло что-то углядел – брюнетку! Сорокин не увидел ничего, только спину.

Серебрянников рвал вперёд, но из-за луж ему пришлось умерить свой циркульный шаг, и остаток пути они с Сорокиным разговаривали. Серебрянников ответил на вопрос и рассказал, что убежал «от вас» из эшелона, потому что был уверен, что Штин «его съест».

– Не люблю немцев, да ещё военных.

Сорокин внутренне поморщился, когда услышал «от вас», но ничего не сказал и удивился тому, что Штин произвёл на Серебрянникова такое впечатление. Штин был, как все говорили, «добрый малый и нормальный пьющий русский человек», и никто не вспоминал о том, что он немец. Однако этого Сорокин говорить не стал.

– А вы что же? После вашего октябрьского визита в прошлом году? – в свою очередь задал вопрос Серебрянников.

Михаил Капитонович уже думал об этом, но всё же замялся.

Серебрянников замедлил шаг и обернулся.

– Ну, так что же?

Сорокин уже ответил на этот вопрос, мысленно, когда мылся, – он всё равно прозвучал бы. Их всех: его, Штина, Вяземского, Одинцова и Суламанидзе – раненых, грязных и голодных, приняли в доме подполковника Румянцева как родных, и вся семья без разбора принимала в этом участие. Тогда, особенно в первые минуты, Михаил Капитонович старался не попадаться хозяину дома на глаза, как только увидел, что тот поджимает левую руку, но Румянцев подошёл к нему и шепнул на ухо: «Не смущайтесь, голубчик, война – не мать родна! Со всяким могло такое случиться! Какое у нас тогда было оружие?!» Они нашли адрес рано утром, когда Румянцевы ещё спали, у калитки столкнулись с поваром, и через несколько минут он вышел вместе с Алексеем Валентиновичем. Румянцев всплеснул руками, и тогда Михаил Капитонович увидел, что левую он поджимает. Румянцев вернулся в дом, разбудил младшую дочь – хорошенькая, ещё подумал Михаил Капитонович – и отправил её ловить извозчика. Их позвали в дом, но они отказались, потому что были вшивые. Тогда Алексей Валентинович завёл всех в деревянную кухню в саду и сам разжёг печку, на которой, судя по развешанным на стенах медным тазам, какие Сорокин видел в хозяйстве своей матери, летом варили варенье. Там они согрелись и напились чаю с белыми бутербродами и варёной колбасой, пахнувшей так, что каждый из них готов был сойти с ума. Поручик Суламанидзе что-то по-грузински ворчал себе под нос и поддерживал под локоть Вяземского, помогая тому донести бутерброд до рта. Он допил последний глоток чая, куда попросил насыпать восемь ложек сахара. Штин его спросил, почему не десять, – тот ответил: «Будет слишком взвэшэнный раствор!» Поставив стакан, Суламанидзе оглянулся и, отрыгнув, произнёс: «Аграблю синагогу и построю калбасный завод!» Одинцов, водивший диким взглядом – от стакана с чаем к бутерброду с колбасой и обратно, поднял голову и спросил: «А почему синагогу?» Насытившийся Суламанидзе откинулся на деревянную стенку кухни и сказал: