Земля наша велика и обильна...

– Я внимательно выслушал аргументацию товарища Збро­яра. И нашел в ней только один недостаток – она ложна от начала и до конца! Против нас, против России все, даже география? Что ж, это повод, чтобы любая другая страна сдалась. Но еще великий Тютчев сказал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать – в Россию можно только верить!»

В зале раздались аплодисменты, переросли в овацию. Карельский переждал, заговорил с еще большим нажимом:

– А Тютчев был не только поэтом, но и канцлером Великой Российской империи, он знал, что говорил!.. В Россию можно только верить. Ибо не раз оказывалась на краю гибели, любая другая нация уже сдалась бы, но не мы, русские!.. Более того, после тяжелейших испытаний Россия, как Феникс из пепла, выходила помолодевшая, обновленная, сильная. Наполеон всю Европу покорил с легкостью, но, когда к нам вторгся и даже Москву захватил, чем кончилось? Наши казаки погуляли по Парижу и по всей Франции. Когда Гитлер вторгся, тоже с легкостью захватив всю Европу и заставив работать на себя, мы вышли из этой страшной войны, несмотря на потери, могучей сверхдержавой, более сильными, чем были до войны!..

Снова похлопали, я поглядывал в зал, люди воодушевились, на лицах румянец, глаза горят, а плечи сами распрямляются. Когда вот такая реакция на вообще-то простые слова, рассчитанные на эмоции, а не логику, то поневоле чувствуешь себя предателем. Есть свой клан, племя, нация – и любое движение за рамки уже выглядит предательством. Когда живешь в концентрационном лагере, окруженном колючей проволокой, то бегство из него считается подвигом. Когда живешь в таком же точно лагере, где колючей проволокой служат «культурные обычаи», язык, одежда, место проживания, то бегство из такой вот замкнутой культуры называется предательством. Предательством Родины, что есть тягчайший грех. Вот и не решается талантливейший поэт Дагестана Бадрутдин Магомедов писать на русском языке, ибо длиннобородые аксакалы сочтут предательством.

– …мы выйдем из всех бед обновленными, – ворвался в уши громкий уверенный голос отважного казачьего атамана. – Я не знаю, как это произойдет и когда, но Господь нас не оставит!

Он широко перекрестился, поискал глазами иконы, куда поклониться, не нашел, сердито сверкнул очами.

– Господь не оставит многострадальную Россию! – повторил он с нажимом. – Мы всегда шли по пути, указанному Господом, потому мы, его верные рабы, будем спасены, даже если весь мир погрузится в геенну огненную!.. Потому я призываю отвергнуть всякие мысли о союзе с нашим злейшим врагом, а председателя ЦК нашей партии Бориса Борисовича лишить всех полномочий и подвергнуть партийному суду!

Он поклонился, соступил с трибуны. Зал взорвался аплодисментами. Я вздрогнул, уже не аплодисменты, а подлинная овация, настоящий шквал, стены сотрясаются, люстра дрожит. Кто-то из самых воодушевленных встал, за ним начали подниматься и другие, и вот уже весь зал стоя рукоплещет отважному казачьему атаману, что гордо и с достоинством идет на свое место.

Председательствующий Власов выждал, но аплодисменты то стихают, то снова разгораются, как пламя в костре, куда подбрасывают сухие поленья, постучал по столу, сказал громко, перекрывая шум:

– Слово имеет товарищ Черкашин!.. Приготовиться Онищенко.

В зале поднялся и пошел к трибуне Черкашин, а я все еще смотрел на Карельского. Отважный человек, пламенный патриот, но еще Карамзин сказал, что патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к Отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть. Здесь же, увы, слепая любовь и чисто русская… нет, хуже, чисто расейская надежда на авось, на кривую, что вывезет, на говорящую щуку или золотую рыбку. Еще хуже – не надежда, а слепая уверенность. Это важное чувство, чтобы подняться в атаку под шквальным огнем врага, но ни к черту не годится в отношениях между государствами.

Более того, враги всегда поддерживали у нас это чванство и слепую уверенность, что у нас и так получится, без учебы и упорной работы: мы такие, счастливые, нас Бог любит и даст все на халяву, а что запрягаем долго, дык зато потом, когда запрягем, если запрягем…

Черкашин поднялся степенно, грузно, заговорил с крестьянской основательностью:

– Дорогие друзья, давайте посмотрим на проблему шире. Трудно нам, русским, приходится в своей же России? Трудно. Иноверцы да инородцы заполонили наши города и села, а в самых черноземных да благодатных районах отхватывают для себя земли, вытесняют оттуда коренных жителей… Да что там коренных! Как будто коренные или не коренные – что-то значит, в России все русские – коренные, а все, кто не русский или татарин, – пошли вон!.. И не надо все эти грязные увертки насчет лимита иностранной рабочей силы, на одно такое лимитное место приезжает сто черно… простите, азиатов или кавказцев, да еще три сотни нелегально! А если запретить им въезд – то сразу будет видно, что всякий азиат – нелегальщик!