Компы приняли на себя простейшую задачу считать, раньше это рутинно делал человек, не особенно изнуряя мозг, а теперь осталась именно изнурительная и иссушающая мозги творческая работа. Вообще-то мне стоит подумать над тем, чтобы как-то выдернуть из бесчисленных попоек и дискотек наиболее одаренных, раздразнить высотами, объяснить, что решать научно-технические задачи — это и есть экстрим из экстримов, никакой оргазм не сравним!
…Вчера наконец-то отменили это дурацкое ограничение, тормозившее развитие спорта. Замшелые старцы, живущие идеалами той Олимпиады, на которой соревновались силачи Эсхил, Милон и Пифагор, задавали тон при возрождении олимпийского движения Пьер Кубертен и его команда, и эта косность оставалась в правилах вплоть до вчерашнего дня. Спортсмены, дескать, не должны принимать чего-то стимулирующего или увеличивающего их силу, скорость и ловкость, а должны соревноваться… как было в старое доброе время Гомера.
Правда, тогда соревновались голыми. И все эти годы длилось дурацкое соревнование между спортсменами и сотрудниками оснащенных по последнему слову техники лабораторий насчет выявления допингов. Запрещали одни, спортсмены применяли другие, запрещали эти другие, спортсмены применяли третьи… И так до бесконечности. Спортивный мир раздирали эти допинговые и антидопинговые скандалы, разоблачения, дисквалификации.
И вот наконец-то все могут показывать результаты, на ценность которых не повлияет, принимал ли спортсмен какие-то стимуляторы или нет. В конце концов спорт — это как раз та площадка, где проверяются возможности человека, предельные возможности!
Глава 8
У Гертруды в квартире уютно и чисто, я разлегся на роскошном ложе и лениво наблюдал, как она поливает в горшке декоративно раскоряченное растение.
Я смотрел на него тупо, что-то знакомое, но я не отличу фикуса от мимозы, спросил наконец:
— Никогда не думал, что увлекаешься цветами.
— Я не увлекаюсь, — ответила она. — Просто люблю, когда в доме цветы. Тем более возиться не надо. Сами себя поливают…
— А что это за чудо? К нему, вижу, отношение особое.
Она кивнула:
— Не узнал? Это баобаб.
— Ничего себе, — сказал я пораженно. — То-то не мог понять, где я его видел! Их тоже научились делать карликовыми? Небось однолетнее?
Она покачала головой:
— Гарантируют десять тысяч лет жизни. Могли бы и миллион, все равно не проверю…
— Уродец, — сказал я с видом знатока. — Лучше уж мимозу.
Слабая улыбка тронула ее губы.
— Мимоза вот цветет… Но мимоза просто мимоза, а это мой дедушка.
— А-а-а, — протянул я, — прости, не знал.
— Ничего, — ответила она. — Он три года как умер.
Я смотрел молча, как она растворяет в воде химикалии синего цвета, земля в горшке уже сухая и твердая, как камень, заждалась, наверное, влаги. Хотя там, на родине баобабов, дожди редкость, так что для них это нормально.
Такие вот ритуальные услуги появились у нас еще в две тысячи седьмом, когда отменили запреты на клонирование, но только теперь вошло в моду умерших не хоронить и не сжигать в печи, а помещать их ДНК в растение. Человеческая ДНК в растущем растении находится в спящем состоянии, ничем себя не проявляя, и так будет столько, сколько живет растение, потом можно заблаговременно пересадить. Но процедура эта дорогая, потому те, кто хочет сохранить память об умершем надолго, стараются подсаживать их ДНК в деревца.
В печати одно время, в связи с бумом на этот метод, ученые разъясняли простому народу, что у всех организмов ДНК почти идентичны, только у растений работают одни участки, у животных — другие, у человека — третьи. Так что теперь у многих на подоконнике растут многолетние кактусы или карликовые вишни. Люди старательно поливают, ухаживают, потому что вот это дедушка, а вот в этом спит бабушка. Когда-то их ДНК смогут выделить обратно и вырастить из них людей.
Первыми такими кладбищами увлеклись англичане, но у них запрет на подобную гибридизацию, потому привозят образцы ДНК в Россию, а обратно увозят уже растения. Гертруда, похоже, не такая легковерная, чтобы посадить в сакуру, что засохнет от старости уже через сотню лет, а баобаб — это что-то…
— Оптимистка ты, — сказал я жизнерадостно.
— Правда?
— Еще какая, — заверил я. — Веришь, что доживем до сингулярности? И воскресим своих родных?