ОНО

Когда он отодвигается, она садится и трогает его лицо в темноте.

– Получилось?

– Что получилось?

– Что должно было, я не знаю точно. Он качает головой – она чувствует руками, дотрагиваясь до его щеки,– Я точно не знаю, было ли это как.., ты знаешь, как большие мальчишки говорят. Но это.., было действительно что-то.Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:

– Я тебя люблю, Беверли.

Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом говорят, кто шепотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому все сначала?

Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть.

Потом приходит Майк, потом Ричи. И все повторяется. Сейчас она чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в ее детском незрелом существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, все сразу же освещается, заполняя обнаженные зимой деревья, вестники самого неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на веревках, и она думает: Через месяц у каждого ребенка в Парке-Дерри будет воздушный змей, они будут бегать, держась за веревки, чтобы они не перепутались друг с другом. Она думает: Вот, что означает полет.

Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение разочарованности от ослабления, ухода от того, в чем они действительно нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел – близкий, но не найденный.

– Получилось? – снова спрашивает она, и хотя сама не знает, точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго ждет, и наконец приходит Бен.Он дрожит с ног до головы, но это не от страха, как у Стэна.

– Беверли, – говорит он, – я не могу.

– Ты можешь, я чувствую.

Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он застонал ей в шею, и от его дыхания тело ее покрылось мурашками. Она почувствовала первую волну настоящего жара в себе – неожиданно чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него очень большое(если он такой большой, как же это все может поместиться в ней?)слишком взрослый для нее, что-то как у Генри, восьмого размера, что-то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать. Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное, оставили это.

– Беверли, не надо...

– Надо.

– Я...

– Покажи мне, как надо летать, – сказала она со спокойствием, которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он плачет. – Покажи мне, Бен.

– Нет...

– Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои волосы, если хочешь, Бен. Все в порядке.

– Беверли, я.., я...

Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала, что это не страх, – та часть его тела, которая говорила, что сможет сделать все... Она думала о(птицах)его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в себе опять, что-то вроде полета, как полет, будто смотришь сверху и видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и желание, которое научило летать.

– Бен! Да! – вскрикнула она, и все, что сдерживало его, прорвалось.

Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она испугалась, что у нее все порвется и он ее раздавит. Но он приподнялся на руках, и это ощущение прошло.

Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда, когда Эдди первый раз вошел в нее. Ей снова пришлось закусить губу, чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он застонал.