ОНО

Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что ее сила передается ему, она отдавала ее с радостью и устремлялась ему навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной сладости, которая заставила ее беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из ее сомкнутых губ. Это был полет, это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами – принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать.., летать.

– О, Бен! Мой дорогой, да, – шептала она, чувствуя, что след этой сладостной связи остается у нее на лице, что-то вроде вечности, восьмой размер раздавил ее.

– Я так люблю тебя, дорогой.

И она поняла, что происходит то, о чем шептались девчонки и хихикали о сексе в женском туалете, но это совсем не то, насколько она теперь понимала; они только восхищались, как замечателен может быть секс, а она сейчас понимала, что для многих из них секс так и останется непонятным и неприятным чудищем. Они говорили о нем – Это. Будете заниматься Этим. А твоя сестра и ее мальчик занимаются Этим? А твои родители еще занимаются Этим? И как они никогда не собираются заниматься Этим. О, да, и можно было подумать, что все девчонки из пятого класса останутся старыми девами, и для Беверли было ясно, что никто из них даже не мог подозревать об этом.., пришла она к такому заключению и удержалась от крика только потому, что знала, что остальные будут слышать и подумают, что ей больно. Она закрыла рот рукой и стала кусать ладонь. Теперь она лучше понимала смешки Греты Бови и Салли Мюллер, и всех других: не провели ли они, все семеро, все это длинное лето, самое длинное в своей жизни, смеясь, как помешанные? Вы смеетесь, потому что все страшное и неизвестное – смешно, вы смеетесь, как иногда маленькие детишки смеются и плачут в одно и то же время, когда подходит цирковой клоун, зная, что здесь нужно смеяться.., но это тоже неизвестность, полная неизвестной вечной мощи.

То, что она кусала руку, не смогло остановить ее крик, и она, чтобы не испугать их всех и Бена, кричала в темноту: Да! Да! Да!

Восхитительные образы полета смешались у нее в голове с карканьем ворон и криками грачей и скворцов: эти звуки стали для нее самой прекрасной музыкой в мире.

Она летела и летела вверх, и сила была не у нее и не у него, а где-то между ними, и он тоже закричал, и она чувствовала, как дрожат его руки, она обвилась вокруг него, чувствуя спазм, его тело, его полное слияние с ней в темноте. И они ворвались вместе в этот живоносный свет.

Потом все было кончено, и они лежали в объятиях друг друга, и когда он хотел что-то сказать – наверное, какие-то глупые извинения, что нарушило бы все впечатление, какие-то жалкиеизвинения, как наручники, – она остановила слова поцелуем и отпустила его.

К ней подошел Билл.

Он старался что-то сказать, но заикание было очень сильным.

– Успокойся, – сказала она, уверенная от своего нового опыта, но она также знала, что устала. Устала и вся мокрая. Все внутри и снаружи было мокрым и липким, и она подумала, что это может быть от того, что Бен действительно кончил, а может быть, потому, что у нее началось кровотечение. – Все будет нормально.

– Ааа ттты уууверена?

– Да, – сказала она и сцепила руки вокруг его шеи, чувствуя приятный запах его спутанных волос. – Только ты будь уверен.

– Ааа эээто...

– Шшшшш...

Это было не так, как с Беном, была страсть, но другого рода. То, что Билл был последним, стало лучшим завершением всего. Он добрый, нежный, спокойный. Она чувствовала его готовность, но она сдерживалась его внимательностью и беспокойством за нее, потому что только Билл и она сама понимали, что это за грандиозный акт и что об этом нельзя никогда никому говорить, даже друг другу.

В конце она удивилась тому неожиданному подъему, она даже подумала: Да! Это должно случиться еще раз, не знаю, как я выдержу это...

Но ее мысли были вытеснены абсолютным удовольствием, и она услышала, как он шепчет: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя и всегда буду любить тебя» – он повторял это снова и снова и совсем не заикался.

Она прижала его к себе, и они некоторое время так и лежали – щека к щеке.

Он молча отошел от нее, и она осталась одна. Натянула на себя одежду, медленно застегивая каждую вещь. Она чувствовала боль, которую они, будучи мужчинами, никогда не почувствуют. Она ощущала также усталое удовольствие и облегчение, что все кончено. Внутри у нее была пустота, и хотя она радовалась, что все стало опять на свои места, эта пустота внутри вызывала какую-то странную меланхолию, которую она никогда не могла выразить.., за исключением того, что она думала об обнаженных деревьях под белым зимним небом, пустых деревьях, ждущих, что прилетят эти черные птицы и рассядутся, как министры, это будет в конце марта, и птицы будут предвестниками смерти снега. Она нашла их, нащупывая руками.