Чужие сны и другие истории

Мои слова не произвели на Лакшми никакого впечатления. Рождество не было ее праздником.

Позже у меня состоялся разговор с Пратапом Сингхом. Помимо львов он занимался подготовкой юных акробатов. Господин Сингх тоже не праздновал Рождество.

— Дети любят эту историю про призраков, — сказал он мне, когда речь зашла о «Рождественской песни»…

Я вспоминаю разговор с ним и думаю: Чарльз Диккенс был бы доволен.

* * *

У «Рождественской песни» есть подзаголовок «Святочный рассказ с привидениями». То есть упор сделан на то, что это история о призраках. Это же подчеркивалось Диккенсом в предисловии к изданию тысяча восемьсот сорок третьего года: «Я взял на себя смелость выпустить книжечку о призраках, чтобы над миром витал призрак идеи, которая не лишит моих читателей чувства юмора, не перессорит их между собой и не заставит питать дурные чувства к этому времени года и ко мне».

Если такое предисловие недостаточно взбудоражило кого-то из читателей, Диккенс для усиления эффекта озаглавливает первую строфу «Призрак Марли» и на протяжении первых четырех абзацев напоминает, что Марли мертв. «Начать с того, что Марли был мертв» — этими словами открывается первая строфа «Рождественской песни». А кончается первый абзац новым напоминанием о смерти Марли: «Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». В конце второго абзаца — очередное напоминание: «А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». И наконец: «Не могло быть ни малейшего сомнения, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать». Так звучат вторая и третья фразы четвертого абзаца.

Думаю, вы уловили идею. Современный редактор-минималист, вне всякого сомнения, упрекнул бы автора за обилие повторов. Однако Диккенс не страдал болезненной обидчивостью, присущей минималистам; в его прозе повторы столь же обычное явление, как и точка с запятой.

Диккенсу было свойственно и столкновение крайностей. (Он писал: «Это честное, беспристрастное, благородное приведение в соответствие вещей вроде бы несопоставимых; и хотя известны заразные свойства болезней и несчастий, ничто в мире не бывает столь заразительным и неодолимым, как смех и жизнерадостность».) Племянник Скруджа — полная противоположность старому скупцу; он искренне любит праздновать Рождество. Он говорит своему дядюшке: «Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем».

Однако Эбенизер Скрудж как раз и принадлежит к «существам иной породы». С самого начала повествования нас обдает безграничным цинизмом его сварливого характера. Мы поражаемся его неимоверной скаредности. Более того, полное отрицание всех человеческих проявлений делает его достойным соперником любого призрака. «Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица», — пишет о Скрудже Диккенс. «Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках». Самые отчаянные нищие не решались к нему подойти. «Даже собаки, поводыри слепцов» старались обойти Скруджа стороной. «А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко». Мы с первых страниц понимаем: Эбенизер Скрудж — гнуснейший и препротивнейший тип, чего только стоит цитата: «Да будь моя воля, — негодующе продолжал Скрудж, — я бы такого олуха, который бегает и кричит: “Веселые Святки! Веселые Святки!” — сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста».

* * *

Старый Скрудж может показаться обычной карикатурой на противника Рождества, тем не менее для Диккенса алчность Скруджа вполне реальна и потому отвратительна. Диккенс ненавидел современных ему политэкономистов, в особенности — их рациональные объяснения, оправдывающие безжалостность во имя достижения цели. Его возмущало, что богатство и индустриальная мощь объявлялись в девятнадцатом веке «естественными» целями общества. Согласно рассуждениям политэкономистов, если Боб Крэтчит — клерк у Скруджа — не в состоянии содержать свою большую семью на скудное жалованье, нужно было заводить семью поменьше. Сегодня противоречия между тиранической властью Скруджа и кротостью Боба Крэтчита отмели бы как одно из диккенсовских преувеличений, но Диккенс твердо стоял на стороне Боба. Современные критики скептически отнеслись к выбору Диккенса, «густо сдобренному сентиментальностью»; чтобы направить читательские симпатии в сторону Боба Крэтчита, писатель не только наделяет клерка большой семьей, но и делает его сына Малютку Тима калекой. Зачем? Чтобы пугать призраками скептиков, подобных Скруджу.