Кошачье кладбище

— Вы имеете в виду… людоедство?

— Не без этого. Да кто знает? — пожал тот плечами. — Может, они выбирали уже вконец ослабших или старых, тем и пробавлялись. А как бы в оправдание придумали легенду о том, что ходит по ночам средь них Вендиго, и к кому притронется, тот делается кровожадным людоедом.

Луис кивнул.

— Ну да, бес попутал.

— Вот-вот. Мне-то сдается, что и здешние индейцы человечинки отведали, а кости закапывали в том же могильнике.

— А потом бросили, дескать, злой дух землю опоганил, — проговорил Луис.

— Так вот, значит, Стенни Б. завернул в тот день на задки извозчичьего двора, чтоб выпить. В ту пору он уже свихнулся. Дед-то толковым был, говорят, в миллионщики выбился, а вот внук побирался. Подходит ко мне. Что, спрашивает, стряслось? Ну, я рассказал. Увидел он, что я белугой реву, наверное, сжалился, говорит, твоей беде можно помочь, нужно только захотеть и ничего не бояться. Да я, говорю, ради Пестрого ничего не пожалею. А вы что, ветеринара хорошего знаете? Никаких ветеринаров, отвечает, собаку твою и так можно оживить. Иди домой, попроси, чтоб отец ее бросил в мешок — будто бы похоронить, — а сам тащи ее на Кошачье кладбище и мешок положи прямо у кучи валежника. Вернешься домой, скажешь, так и так, похоронил. Я, конечно, ничего не понял, начал Стенни расспрашивать, а он одно талдычит: ночью глаз не смыкай, я, говорит, в твое окошко в полночь камушком брошу. Тогда выходи. А проспишь — пеняй на себя, знать тебя больше не знаю, и собаку тебе не воротить. Прямиком в ад провалится. — Джад закурил, взглянул на Луиса. — Как Стенни сказал, так я и сделал. Отец, когда я вернулся домой, признался, что пристрелил Пестрого — чтоб не мучился, и сам предложил мне его похоронить: дескать, Пестрому была бы по душе последняя забота хозяина. Сунул я, значит, пса в мешок — и на Кошачье кладбище. Отец было подсобить предложил, да я отказался — помнил наказ Стенни Б. В ту ночь глаз не сомкнул, все дождаться не мог, а время медленно ползет. Думаю, уж утро вот-вот забрезжит, глядь на часы — всего десять вечера, потом одиннадцать. Я клевать носом начал, и всякий раз меня будто кто за плечи встряхивал. «Проснись, Джад, проснись!» Будто какая сила заснуть не давала. — И старик пожал плечами.

Луис гадательно поднял брови.

— Вот пробили часы двенадцать, я мигом оделся, сижу, жду. В окно луна вовсю светит. Стенни все нет. Половина первого, час. Забыл, что ли, полоумный лягушатник! Чуть было не разделся да в постель опять не нырнул, как — тук! тук! — два раза в окошко камушком, едва стекло не разбил, слава Богу, трещина малоприметная, мать до зимы не увидела. Я — мигом к окну, поднял раму, а она скрипит, грохочет (это мне так казалось, мальцом ведь был)…

Луис рассмеялся. Хотя не припомнил в своем детстве, чтоб ему в полночь из дома хотелось сбежать. Впрочем, и захоти он в свои десять лет, наверное, и ему бы казалось, что податливая и бесшумная днем оконная рама не поддается и грохочет ночью.

— Ну, думаю, мои старики решат, что воры лезут, — продолжал Джад. — Выждал минуту-другую, сердце вроде унялось чуток. Слышу: отец в спальне внизу похрапывает. Выглянул в окно: стоит Стенни Б., шатается, будто ветром его колышет. Он бы, конечно, не пришел, не упейся так, что все равно уже не уснуть — каждые пять минут блевать тянет, а остальное ему до лампочки. И тут он пасть разинул да как заорет (на самом-то деле, наверное, шепотом позвал, да у страха глаза велики): «Ты выйдешь или силком тебя вытаскивать?» Я зашикал на него, трясусь, не ровен час отец проснется — несдобровать мне тогда. А Стенни не разобрал, еще громче вопит: «Чего, чего? Не слышу!» Будь у моих стариков спальня со стороны дороги, непременно бы проснулись, но они в глубине дома спали, где мы сейчас с Нормой, и окно на речку выходит.

— Небось вниз по лестнице летели как на крыльях, — улыбнулся Луис. — А пивка еще не найдется?

Он хоть и выпил сегодня на две банки больше обычного, но не беда: особый случай.

— Отчего ж, найдется. И вы прекрасно знаете, где искать, — ответил Джад, достал новую сигарету, подождал, пока вернется Луис. — По лестнице-то я и не осмелился. Мимо родительской спальни пришлось бы топать. У нас по стене плющ вился, для него решетки из жердочек, вот я по этим жердочкам и спустился, прямо из окна. Страшно, конечно. Но еще больше другого боялся: как бы не увидел отец, что я со Стенни Б. на Кошачье кладбище подался. — Джад все крутил сигарету, пока не раскрошил. — Добрались мы с грехом пополам. Стенни раз десять с ног валился, до того был пьян. Разило от него, как от винной бочки. Раз чуть суком горло себе не пропорол. Пьяный-пьяный, однако лопату с киркой прихватить не забыл. Я боялся: придем на кладбище, а он и вырубится. Ничего подобного. Даже протрезвел малость. Объяснил, что нам через завал перебраться нужно и еще лесом немного пройти. И там вроде как еще одно кладбище. Смотрю я на Стенни — он едва ноги переставляет. Как-то он гору валежника одолеет? Шею свернете, говорю, не лезьте лучше. Небойсь, отвечает, и я пройду, и ты, да еще и собаку в мешке протащишь. И шустро этак, как по ровному, полез, полез, под ноги ни разу даже не взглянул. Я — следом, мешок тяжелый, чуток полегче, чем я сам. Зато назавтра, скажу вам, Луис, я ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Небось как и вы сегодня?