Кошачье кладбище

Луис не ответил, лишь кивнул.

— Идем мы, значит, идем, и конца-краю не видать. А лес-то в ту пору пострашней, чем сейчас, был. Птиц полно, они, знай, кричат, ухают, стонут — поди распознай! В кустах кто-то возится, может, лось, а то и медведь или рысь. Иду я, значит, волоку Пестрого, а в голове чертовщина какая-то: будто впереди не Стенни Б., а индеец. Сейчас как обернется — а лицо все разрисовано, и оскал страшный! — взмахнет томагавком, что из тонюсенькой, острой, как бритва, пластинки сланца выточен или копьем ясеневым, и — прощай мой скальп! И шел-то он уже ровно, не спотыкался, голову этак горделиво вскинул, ну, ровно индеец. Дошли мы до песков тех зыбучих, обернулся он: слава Богу, вроде прежний Стенни Б. И протрезвел он так быстро лишь со страху. Рассказал мне все то же, что и я вам вчера: и про огоньки, и про голоса, чтоб я, дескать, внимания не обращал. Даже если с тобой заговорят, молчи. И пошли мы топью. Кое-что я и впрямь приметил. Не скажу, что. Только потом — а я еще раз пять туда хаживал — ничего подобного не видел. И уж больше не увижу. Потому как вчера, Луис, я к индейскому могильнику в последний раз ходил.

НЕУЖТО Я ВЕРЮ ВСЕМ ЭТИМ СКАЗКАМ? — спросил внутренний голос. После трех банок пива у Луиса прекрасно получался внутренний диалог. НЕУЖТО Я ВЕРЮ ЭТИМ РОССКАЗНЯМ ПРО ПСИХА-ФРАНЦУЗА, ИНДЕЙСКИЙ МОГИЛЬНИК, ОЖИВШИХ СОБАК И КОШЕК? ВЕДЬ МОЕГО-ТО КОТА ПРОСТО ОГЛУШИЛО. ВОТ И ВСЕ ОБЪЯСНЕНИЕ. СТАРИК ВПАДАЕТ В МАРАЗМ, А Я СЛУШАЮ.

И снова Луис почувствовал, что лжет самому себе, утешает, успокаивает, и пиво здесь ни при чем.

Во-первых, Чер был мертв. Сейчас ожил. Это факты. От них не уйти. Что-то в коте изменилось, что-то очень важное, если не главное. Вот еще один факт. Изменилось к худшему. Это тоже очевидно. Джад решил помочь Луису с котом, чтоб отплатить за помощь жене. Вот только средства исцеления на индейском кладбище оставляли желать лучшего, и по взгляду Джада Луис понял, что старик прекрасно об этом знает. Ему вспомнился мимолетный взгляд старика вчера ночью — недобрый, злорадный. И подумалось Луису, что не только по своей воле старик повел его к индейскому могильнику.

НО ЕСЛИ НЕ ПО СВОЕЙ, ТО ПО ЧЬЕЙ ЖЕ? Ответа не нашлось, и Луис прогнал неприятный вопрос.

— Закопал я своего Пестрого, сложил из камней пирамидку, — спокойно продолжал Джад. — Гляжу, а Стенни Б. спит без задних ног. Едва растолкал. Пока эти сорок четыре ступеньки одолели, спускаясь…

— Сорок пять, — поправил Луис.

— Верно, сорок пять, — кивнул Джад. — Так вот, пока спускались, он совсем протрезвел. Шли мы опять, шли, часов десять, мне показалось, а вернулся домой — еще ночь, хоть глаз выколи. Ну и дальше-то что, спрашиваю у Стенни. Потерпи, сам увидишь, говорит. И опять, шатаясь, поплелся прочь по дороге… Надо ж, как вышло: мой Пестрый его потом на два года пережил. Отказала у Стенни печенка, и нашли его детишки при дороге четвертого июля двенадцатого года уже остывшего… А той ночью я благополучно залез тем же путем к себе в комнату, едва в постель забрался, заснул как убитый. Поутру, часов в девять, проснулся. Слышу, мать зовет. Отец-то на железной дороге работал, спозаранку ушел. — Джад задумчиво примолк. — И не просто зовет, а кричит, словно с испуга. — Джад подошел к холодильнику, достал бутылку пива, сдернул крышку, стукнув о ручку ящика в кухонном столе, где стояли хлебница и тостер. Под лампой лицо его казалось желтым, даже бурым, как табак. Одним глотком вытянул с полбутылки, громко рыгнул, задержался взглядом на коридоре, за которым дверь в спальню Нормы. Потом посмотрел на Луиса.

— Трудно все это вспоминать. Хоть много воды утекло, а будто заново переживаешь. Ведь я никогда никому не рассказывал. О случившемся, конечно, все узнали, но с расспросами никто не лез. Вроде как неудобно. А вам, Луис, я рассказываю, потому что теперь кот у вас совсем другой, не то чтобы опасный, а просто другой… вы согласны?

Луису вспомнилось, как тяжело, кулем, не то спрыгнул, не то упал Чер с унитаза, вспомнился его мутный, почти бессмысленный взгляд в упор.

И Луис, соглашаясь, кивнул.

— Прибежал я на материн зов, смотрю, она в кладовке в угол забилась, меж ящиком со льдом и полками. На полу какая-то белая ткань — мать, видно, приготовила новые занавески. А на пороге стоит мой Пестрый. Грязный с ног до головы. Брюхо аж черное все. Мех свалялся, этакими сосульками висит. Не лает, не рычит, просто стоит, и все. Ну, ясное дело, мать из-за него в угол забилась. И в глазах — ужас. Не знаю, Луис, как вы к своим старикам относились, но я и отца, и мать любил крепко. Мне б обрадоваться — пес вернулся! — а я, наоборот, огорчился: надо ж, из-за меня мать вон как испугалась! Самое главное: я даже не удивился, увидев Пестрого!