Generation П

Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой и приложил ее к брюшку хомяка.

– Ой, – сказал Татарский, – он, кажется…

– Обосрался, – констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в пинцете бриллиантовую снежинку, – это он от радости. Оп…

Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз сильно дунул ему на грудь.

– Сохнет мгновенно, – сообщил он. – Можешь отпускать.

Хомячок суетливо забегал по столу – подбегая к краю, он опускал мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и пускался на другой край, где повторялось то же самое.

– За что ему орден? – спросил Татарский.

– А настроение хорошее. Что, завидно?

Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и отнес обратно в шкаф.

– Почему у него имя такое странное?

– Знаешь, Вавилен, – сказал Азадовский, садясь за стол, – чья бы корова мычала, а твоя б молчала.

Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего. Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем лист и швырнул его в корзину.

– Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, – сказал он. – У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств. Типа не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в отделе внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к тебе приглядимся, подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на более ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей?

– Видел, – сказал Татарский.

– Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?

Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента встречи.

– Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то пилюли – это не вы там играли доктора?

– Ну я, – сухо сказал Азадовский. – А что, нельзя?

Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив с ноги на ногу, он поглядел на ковер.

– А можно ли…

Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку из вазочки и кинул ее на стол.

– Говно вопрос, – сказал он и принялся набирать номер.

Облако в штанах

Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, населявшие комнату, – так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже несколько месяцев.

– Короче, еду я вчера по Покровке, – тенорком рассказывал секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, – торможу у перекрестка. Пробка. А рядом со мной «Чайка». И, значит, выходит из нее реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно ему насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь, наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный «кадиллак». И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах, и шнырь к ларьку за пепси-колой. Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить!

– Ну! – отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.

За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко. Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных журналистов, – он взвинченным басом распекал кого-то через селектор. Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие.

– Одну исправил, а другую нет, – тихо говорил этот голос. – Так произошло.

– Ну и ну, – рявкал редактор. – Ты о чем вообще думаешь на работе? У тебя идут два материала – один называется «Узник совести», а другой «Евнухи гарема», да?

– Да.

– Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на странице тридцать пять находишь «Узника гарема», да?

– Да.

– Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре у тебя будут «Евнухи совести»? Или ты совсем мудак?

– Совсем мудак, – соглашался печальный голос.

«Оба вы мудаки», – подумал Татарский. С самого утра его мучила депрессия – скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи. Старые, собранные еще при советской власти «Лады» и «Москвичи» ржавели вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег. Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин которых били фонтаны воды.